`
Падал мягкий, тёплый, как пепел, снег. Сквозь его плотный занавес не было видно ничего, даже вытянутой вперёд руки. Снежинки были крупные и мохнатые, а масса падающего снега – настолько густой, что, казалось, не оставляла места для воздуха и затрудняла дыхание. Постепенно дышать становилось легче, но не потому, что снегопад ослабевал, скорее снежинки становились мелкими и твёрдыми.
Едва различимые корявые ветви деревьев и вмиг потемневший на фоне белоснежного покрова дикий кустарник делали местность зловещей и вызывали щемящую тревогу. Но даже такое плотное безмолвие не могло уберечь зимнюю природу от пристального взгляда невидимого наблюдателя. Сквозь снежную пелену женские глаза, излучающие тепло и любовь, смотрели с сожалением и детским укором. Кроме глаз ничего не было видно, но редеющий снег, казалось, вот-вот, уже через мгновенье, сделает доступным взору образ их обладательницы…
……………………………………………….
Арефьев проснулся от болезненного содрогания тела, завыв стоном безнадежного пропойцы. Пребывание в этом ночном видении было сродни наркотической зависимости. Душевное наслаждение, которое он при этом испытывал, с пробуждением сменялось физической болью и ломкой во всём теле. Чтобы избавиться от мучений, необходимо было вернуться в сладкое небытие, в глубину странного сна, в созерцание карих глаз незнакомки, без которых он уже не мог жить.
С тех пор, как он начал осознавать самого себя, этот сон постоянно возвращался к нему. Иногда странное видение не приходило по несколько месяцев, и тогда Арефьев каждый вечер ложился спать, ожидая и надеясь, а бывало, что это происходило чуть ли не каждую ночь. В такие моменты Дмитрий, напротив, боялся уснуть, потому что каждый раз от переизбытка чувств, вызванных странным сном, он мучился душевными и физическими страданиями.
Боль не отпускала его организм, попавший в зависимость от видения, и когда оно исчезало надолго. Только теперь она терзала уже из-за его отсутствия.
Арефьев сполз на пол и, как червяк, невероятными изгибами тела попытался облегчить физическое страдание. Душевную боль невозможно было унять ничем. Такое мучение человек испытывает при расставании с предметом глубокой земной любви.
Мужчина с трудом поднялся, кое-как добрался до кухни и достал из шкафчика початую бутылку коньяка. Жадно сделал несколько глотков. Полегчало. Затем он поставил коньяк на место, набрал из-под крана кружку холодной воды и вылил её на голову. Вытер лицо несвежим кухонным полотенцем. Дрожащей рукой чиркнул зажигалкой и прикурил сигарету.
Теперь можно было опять прилечь. Но спать уже не хотелось. Арефьев глядел в потолок и наслаждался наступающим покоем. Душевная боль уступала место горькому сожалению о прожитой жизни, о несбывшихся юношеских мечтах, о не состоявшейся любви, и о чём-то ещё, чего он сам не ведал, но к чему неосознанно стремился всегда. Щемящее чувство сиротского ожидания, знакомое с раннего детства, когда мать, не особенно заботясь о сыне, оставляла его в детском саду на ночь, охватило его. Но тогда он мог плакать, а сейчас душа в грубой оболочке не позволяла ему разрыдаться. Возможно, тогда стало бы легче. Прикуривая одну сигарету от другой, он ждал рассвета, и тот наконец пришёл. Пришёл дождливым и пасмурным утром, не радуя надеждой или облегчением, обычно наступающими с уходом тяжелого ночного мрака.
