Белый кролик с разными глазами

Сначала был только мягкий свет и ощущение цельности. Её набивали не ватой, а тишиной без тревог, и каждый шов был стежком уверенности. Она была новым Белым Кроликом, и мир состоял из теплых рук и спокойного дыхания во сне. Это время жило в ней не памятью, а самой тканью – ослепительно белой, нетронутой.

А потом пришел Хозяин Больших Рук. Он не швырял Кролика в угол – нет. Он взял его и крепко-накрепко зажал в кулаке, так, что стеклянные пуговицы-глаза чуть не лопнули от давления. Мир сузился до темноты и крика.

– Ты должен быть сильным, – гремел над ухом голос Хозяина, и Кролика таскали за ухо, заставляя тащить то, что было ему не по силам. Его ткань растягивалась, и впервые где-то внутри, под набивкой, щёлкнуло тонкое предчувствие пустоты.

Хозяин Больших Рук стал пахнуть странно – едкой, сладковатой химической тоской. Он заразил этим запахом и Тёплую Руку, что когда-то так нежно держала Кролика. Она теперь двигалась резко, её касания стали колючими. А потом Хозяина просто не стало. Исчез. И в доме повис шепот о том, что его не просто забрали, а унесли, и дверь за ним закрылась с таким звуком, который не стихает никогда.

Тишина после него была хуже крика. Тёплая Рука искала утешения в склянках с горькой жидкостью, что пахла слезами и пустотой. По ночам Кролик лежал на подоконнике, уткнувшись разными пуговицами-глазами в холодное стекло. Он вглядывался в темноту, в пятна фонарей, пытаясь разглядеть среди них знакомый силуэт. Он ждал. Но силуэты расплывались и гасли, а за стеклом оставалась только чёрная, безразмерная пустота.

Иногда Тёплая Рука брала его с собой в шумные, душные логова, где воздух был густым от дыма и громкого, злого смеха. Его бросали на липкий диван, и он лежал, уставившись в потолок, пока мир вокруг кружился, спотыкался и ругался.

Он видел, как появлялся другой – Громкий Смех, – и как Тёплая Рука снова на мгновение оживала. Но Громкий Смех был пустым внутри, его набивали только перегаром и хвастовством. Однажды он просто замолк. Навсегда. Перестал дышать, и его выбросили, как сломанную вещь.

А Тёплая Рука, вся пропахшая горем и вином, приходила и рассказывала Кролику в деталях, как это было. Как он синел. Как хрипел. Как застыл. И с каждым её словом из Кролика будто выдергивали по клочку той самой белой, чистой шерсти. Его уши, и без того разные, обвисли от неподъёмного груза этих чужих смертей. На его боку появилась первая заплатка – не от дырки, а от попытки стянуть края разорвавшейся тишины.

Он ещё не сидел в углу. Он ещё смотрел в окно. Но внутри уже гудела та самая пустота, и первый шов на его боку нылел, предвещая неизбежное.

После того как Громкий Смех замолк навсегда, Тёплая Рука окончательно истончилась и пропиталась едкой, горькой жидкостью, от которой стекленели глаза и дрожали пальцы. Ей стало не до Кролика.

Его мир сузился до пыльного подоконника и вида на пустынный двор. Он проводил дни, глядя в окно своими разными глазами-пуговицами. Он видел, как другие игрушки – яркие, целые, с пришитыми намертво улыбками – весело резвились на траве. Их брали в игры, их бережно ставили на скамейки, их голоса сливались в общий радостный гул.

Кролик пытался было спуститься вниз, его белая, уже потускневшая шерсть выделялась на фоне зелени. Но стоило ему появиться, как гул смолкал. На него смотрели не глазами, а дырами – пустыми, недоумевающими, брезгливыми. Новые игрулки вливались в их круг легко и быстро, а он так и оставался чужим, застекленевшим памятником самому себе. Его будто окружал невидимый барьер, и даже воздух вокруг него казался другим – густым и неподвижным, как сироп.