Соль Вычегодская. Строгановы

Тихо над Сылвой-рекой, безлюдье. Берег крутой, и лес подступил вплоть к обрыву. Дорога выбегает из лесу и лепится к самому краю. Во впадинах еще снег не стаял, а тепло, на солнце парит – весна.

Вдруг что-то зашумело, затрещало, издали топот – ближе, ближе. На опушку выскочил всадник, без шапки, поводья болтаются, одна нога из стремени выбилась, обеими руками вцепился в гриву. Конь чуть сразу под обрыв не сорвался, заскользил, на всем скаку повернул направо, помчался берегом и скрылся за уступом.

А следом за ним из лесу высыпала целая толпа верховых. В кафтанах, тулупах, в войлочных шапках.

– Прытче гони! Э-эх, беда.

– Обрыв-то!

– Ох, сорвался!

– Гони…

Поворотили, завернули за уступ, и передние сразу попятились.

– О-ox!

– Чего там?

– Убился, знать.

– А все ты.

– Как не я! Вишь, ездок!

И всадник, и лошадь лежали на дороге. Лошадь билась, пыталась вскочить, а всадник раскинул руки и не шевелился. Красный атласный кафтан плавал в луже. Одну ногу прижала лошадь.

Верховые спешились.

– Тьфу, баба! – сказал один, в меховой шапке, с рыжей бородой. Коня не сдержал! Сдох.

– Чего ругаешься, Афонька, сказал другой, черный. – Беда-то какая. Да, может, и не помер… С чего б помереть-то? – прибавил он, подходя ближе, Кровь, мотри, не текет.

– Дурень ты, Мелеха, сказал рыжий Афонька. – Вишь – камень. Сунулся, знать, смаху. Кабы кровь текла, – может, и не помер бы. Кровь ему в нутро вдарила… Все едино дурашный, где ему промыслом ведать. Пущай подыхает… Чего глазы выпучили! – крикнул он другим. – На Пермь, ведомо, не ехать. Взад ворочаться. Подымай коня-то. А там его. Я на конь сяду, а вы мне его через седло перекиньте.

– Не, Афонька, не гоже так, – сказал Мелеха, – не падаль какая. Чай, хозяйский брат. Веток бы наломать да плетенку сплесть.

– И так сволокем, чего там, – сказал Афонька. – Сдох, так какой хозяин – падаль и есть. Ну, да ладно. Живей лишь. Не до ночи тут путаться. Езжай вперед, Мелеха, упреди хозяина.

– Боязно мне, Афонька, – сказал Мелеха, убьет хозяин. Да и Максим Максимыча покинуть жаль будто.

– Вишь, жалостливый! Помер, так чего жалеть. Ну, да чего тут! – крикнул он. Безотменно упредить надобно – сплавят струги, пуще гневаться будет хозяин. Езжай живо! Кто тут старшой? Чай, мне велел Иван Максимович за братом доглядывать.

– Знатно доглядел! – засмеялся кто-то.

Другие тоже захохотали.

– Молчать вы, холопы! – крикнул Афонька. – Мотри, доведу хозяину. Он те посмеется. Езжай живо, Мелеха! И мы следом.

– Ладно уж, – сказал Мелеха, нехотя влезая на лошадь. Он еще раз оглянулся на лежавшего. – Ты, того, Афонька, бережно езжай. Может, не помер он. Так лишь, оказывает.

– Оказывает! Глазы-то у тебя есть? Вишь, лежит, не шелохнется. Помер, туда и дорога, – небось, не оживет. Езжай, знай.

Мелеха натянул поводья и тронул лошадь.

Ехать было недалеко. Давно ли выехали они из Соли Вычегодской с Максим Максимычем? В Пермь собирались. Путь не ближний – верст пятьсот будет. А тут… Мелеха сдержал лошадь. Не хотелось ему вперед приезжать. Легкое ли дело хозяину про такую беду сказать – брата родного до смерти убило. Иван Максимович не станет вину разбирать. Так и пристукнет кулаком – с места не сойдешь. Строгановы все нравом круты, а уж Иван Максимович лютей всех. Дня не пройдет без боя или порки. Афонька со зла его подвел, не иначе. Хорошо Афонька вольный он, по найму служит: захочет – уйдет. А ему, Мелехе, куда податься – кабальный он, все равно что холоп – за долг в годы продался. Убёг бы, да жонка тут, ребята малые – изведет хозяин. Эх!