Забвенный у стен Белояра

Утро поднялось тяжким и влажным, как попранный плащ: туман лежал на траве у валов и не спешил подниматься, будто бысь он забывчивым. Издали слышался редкий скрип ворот и лай собак у воды; воздух нёс запах гари и далёкой моряной влаги, и в нём свидетельствовали железо и смола, что нещадно горели где-то за стенами. На персидной тропе, что вела к западным воротам Белояра, люди нашли его – лежащего на боку великана, плечи расклёпанные, как срубленное дерево, рот приоткрыт, дыхание редкое, глаза полузакрыты. Рука, выступавшая из-под бедра, была чёрна от копоти; ладони обожжены были клинком, ногти вросли в кожу, и на запястье белел след – узел, что вроде бы знался старым вырезам кузниц, да был не от молота, а от чего иного, рваный, как рунный отпечаток.

Первым наклонился сторож с пряничным лицом и ровным голосом. Он поднял голову и сказал коротко: "Жив?" Тело под его рукою вздёрнулось, как от чужой боли, и мужчина, что лежал, попытался враз сесть, но силы его покинули. Другая рука сторожа держала ремень, на нём звенел ключ; запах курева в его волосах смешивался с тем, что шел от богатыря – железом и гарью.

Они подняли его с земли втроём, тяжко и молча. Под его ногами трава была влажна и рвала кожу сапог. Поднявшись, он стоял криво, будто бы его тело застыло в середине шага; шрам на скуле пересекал лицо, как черта, за которой память не может переступить. Взгляд его был ровен и пуст, не от падения, а от чего-то иного; тот, кто смотрел в него, чувствовал, что в поле зрения нет имени.

– Персидная дорога, – произнёс третий сторож, чтобы заполнить тишину. Слово повисло, и вдруг случилось то, что люди не вставляли в обычную речь: он замялся и не вспомнил, как зовётся та тропа. Слово ускользнуло, как рыба из рук. Он моргнул, как пробуждаясь от сна, несколько раз перебирать губами то, что было только что. Тишина стала толщей между ними.

Разговор потухал и вспыхивал в обрывках. Младший староста, что прибежал вслед, осмотрел великана и спросил: – Как зовут? – и сел голос у него, как древесина в пламени – имя ускользнуло, и он не мог вспомнить, как зовут отхожего пахаря, чего уж говорить о постороннем. Люди переглянулись; глаза их блуждали от лица к лицу, и в каждом сверкал страх, что слово может уплыть, будто бысь его никто не держал.

Час был ранний; к воротам подходила небольшая группа: Ратибор шёл в плаще, плечи его широки, голос сдержан, движения точны. Он не любил многословия; когда подошёл к месту, где лежал богатырь, то спросил только: – Куда? Староста пожал плечом.

– У ворот. Оставить у ворот или отнести в Пустошь? – ответили сторожа и бросили друг на друга взгляды, как плетеные сети. В толпе мелькнули губы, и кто-то строго прошептал: – Морок… но и это слово отошло, будто бы его не было вовсе. На губах людей дрожала осторожность: говорить – значит вызывать, помянуть – значит подпустить.

Они вынесли богатыря к стенам. Белояр встречал их молчанием: по валам тянулся тонкий дым, на воротах сидел дозор. Ратибор подвинулся вперёд, приложил ладонь к щеке богатыря; она была прохладна, и в пальцах ощущалась ледяная зябкость. Богатырь открыл глаза шире и на мгновение вглядался в Ратибора, как будто бы искал якорь в чужих лицах. Он пытался найти имя на языке, но там была пустота, подобная яме, что роют для костей – ничего не держалось.