Под прусским орлом над берлинским пеплом

Первое воспоминание, яркой вспышкой озаряющее мрак моего безоблачного детства, – это полосатая коробка, увенчанная пышными бантами, чьи шёлковые язычки змеились по мозаичной поверхности журнального столика. Мелодия La Campanella Фрица Крейслера, льющаяся из-под изящного смычка мадам Жюли – нанятой моими родителями скрипачки, наполняла просторный зал. Родители считали эту музыку идеальным аккомпанементом для бала в честь моего пятилетия.

По периметру зала, словно экзотические птицы, расселись дамы в разноцветных кринолинах. Их шеи и руки, усыпанные драгоценностями, блестели, словно приманивая ворон. Они беззаботно обмахивались кружевными веерами, погруженные в мир сплетен и интриг. Лишь некоторые из них изредка бросали взгляды на своих отпрысков, которых мне великодушно предоставили в качестве компаньонов. Но эти бледные, скучающие дети вызывали во мне такую тоску, что даже полосатая коробка казалась намного интереснее.

Я кружил вокруг неё, подобно акуле, выбравшей свою жертву. Пытался заглянуть внутрь, незаметно стянуть тугой бант, приоткрыть соблазнительную крышку. Но бант, завязанный крепкой рукой, не поддавался моим пухлым детским пальчикам. Ему требовались не слабые ручонки, а острые лезвия ножниц. И это ещё больше разжигало моё любопытство.

Я извивался и дёргался, пытаясь высвободиться, но дедушка поймал меня в свои крепкие объятия и усадил на колени, лишив всякой возможности движения. Ну что ж, по крайней мере, это было лучше, чем наблюдать за кучкой ползающих, вопящих и сопливых детишек.

– Адам, знаешь ли ты, что всякое терпение вознаграждается? – прозвучал бархатный голос дедушки, полный мудрости.

– Но это же мой подарок! Я хочу его открыть! – воскликнул я, устремив на дедушку умоляющий взгляд.

Эдвард Кесслер, мой дедушка, был старым офицером, и, как и подобает всякому офицеру, несмотря на преклонный возраст, обладал великолепнейшей военной выправкой, которой позже обучил и меня. Наша семья, вероятно, никогда бы не познала несметных богатств, если бы дедушка не вытащил с поля боя своего командира, Зигмунда Эриха – последнего потомка древней династии, служившей ещё старым императорам.

Зигмунд был тяжело ранен. Долгий путь до форта лишь усугубил его состояние, и к моменту прибытия он был на грани жизни и смерти. Его крики, вызванные сильнейшей физической болью, были настолько ужасны, что солдаты, слыша их, невольно крестились и прижимали к губам крестики и образки. Лишь Эдвард не дрогнул перед лицом страданий командира. Он неустанно ухаживал за ним: поил, переворачивал, обрабатывал раны. Так прошли три мучительных дня, прежде чем Зигмунду стало немного легче.

Боль, будь то физическая или душевная, способна изменить человека до неузнаваемости. Кто—то ожесточается, кто—то, наоборот, проникается благодарностью к тем, кто остался рядом в трудный час. Командир, прежде славившийся жестокостью и беспощадностью к своим солдатам, теперь, съедаемый муками совести, плакал навзрыд. Дедушка рассказывал, что глаза Зигмунда часто наполнялись слезами, когда он смотрел на бойца, который вот уже три дня проявлял к нему столько милосердия. Поначалу он отталкивал Эдварда, становился невыносимым, надеясь, что тот бросит его на произвол судьбы. Но Кесслеры никогда не бросали начатое дело на полпути (эти слова следует произносить с нескрываемой гордостью!). И Эдвард не сдался.