Метеор

Ночная пространная дума

о вечности сводит с ума:

вселенной неслышного шума

полна невесомая тьма.

Звезда, догоревшая где–то,

сквозь бездны времён и простор,

желтея мерцающим светом,

о жизни кричит до сих пор.

Из хаоса складок пространства,

не ведая правды и лжи,

расскажет о смерти пространно

ещё не рождённая жизнь.

И птица ночная, тревожно

метнувшись вдоль кромки конька,

несёт свою тень

– осторожно! –

сквозь чьи–то миры и века.

Меж полновесно зрелых дел

и суеты пустопорожней

строй вешек строгих поредел,

и мне с годами всё тревожней,

что я покину мир земной,

и вечной мукой неотвязной

мысль вознесётся вслед за мной:

Кем был я,

свято или праздно?

Как нет холодной пустоты

в бескрайнем зареве вселенных,

так все поступки и мечты

всех, в лету канувших,

нетленны…

Великая гибнет страна,

разором просторы разъяты,

и страшная наша вина,

что нет среди нас виноватых.

Я – русский. Родиною болен;

и в том никто не виноват,

что европейцем недоволен,

и азиат – увы! – не брат.

И наш отец единый Киев

не спас хохлов и москалей

от зла границ.

Кто мы такие,

какой идеи мавзолей?

Чужой устав нас раздражает,

а свой – себе же на беду;

Емеля весело въезжает

в толпу на печке.

На ходу,

зевак восторженных калеча,

печь превращает в пьедестал,

и вот со щукою он вечен!

Жить зрячим я уже устал –

из душ и крови человечьей

на пьедестал отлит металл…

Моя Родина во мне

как разрытая могила,

безразличная к вине

шарит в ней чумная сила,

вверх швыряя впопыхах,

без раздумий и вопроса,

и вождя тяжёлый прах,

и – безвестного матроса.

Расплодилось вороньё,

подгоняет рать чумную,

а народ молчит и пьёт –

поминает мать родную!

Поминальные слова…

А она – жива!

Жива?..

Недаром плакала кукушка

над этой дрянной головой;

жизнь, как гулящая подружка,

пошла дорожкою кривой.

Одним ударом идеалы

превращены в осколки слов,

и новых веяний оскалы

видны из сумрачных углов.

Взахлёб и зло, сердца пронзая,

идеи, мысли и мечты,

друг в друга мечем, огрызаясь!

… И под шумок, из темноты,

иных времён степные орды,

иных – ливонские полки

России стан – святой и гордый –

рвут бесшабашно на куски.

Земля родная, дай же силы

не отступать, не падать с ног,

спаси меня, чтоб за Россию

ещё хоть раз сразиться смог.

Но, видно, плакала кукушка

не зря над глупой головой…

Коса… Старуха… Спирта кружка…

Стучит в груди… Живой… Живой…

Все мы стрелки,

И все – мишени,

и жизнь бессовестно длинна.

…Чумной реки

волна лишений

неутомима и жадна;

сметает всё

и поглощает

в движенье грозном крик тоски,

и нас несёт

и укрощает,

и нет пределов у реки.

И чья–то смерть

в круговороте

чуть–чуть продлит другую жизнь –

как просто сметь, коль на излёте

ты гибнешь сам от чьей–то лжи!

И всё нутро

молит о мщенье,

и мысль в обойму вложена:

все мы стрелки,

и все – мишени,

ведь жизнь

бессмысленно длинна.

Вернулся в мир свободы тесный,

которым грезил много лет,

надежд носитель бесполезный

и чести ветхий эполет.

Иные нравы на свободе –

не те, что грезились в тюрьме:

блуждаю в собственном народе

во всё сгущающейся тьме,

где мало рук, своё дающих,

но лес – берущих не своё,

где глоток сонмище, орущих

о жизни собственной враньё.

Растёт у лени и разброда

во лжи зачатая сума…

В России только там свобода,

где с чётким кодексом тюрьма?

На излучине тихой реки

пиво с раками пьют мужики,

ароматная пена густа,

а беседа умна и проста.

И горят интеллектом глаза,