Брошенька

Костомаров околачивался вокруг да около и спотыкался, когда приглядывался к ценнику. Брошь приглянулась ему неделю назад, а сэкономленных и присланных денег все равно не хватало.

– Купи меня, – манила русалка голосом Павлова, который был вынужден находиться подле майора, на случай, если тот снова забудет, кто он такой. – Ну, сколько можно? Из плена завтра уезжать, а ты все мнешься и мнешься! Я щас сам ее куплю!..

Павлов врал и не краснел. Каждая собака в лагере пленных знала: он проиграл даже взятые в долг у Серебренникова. И если ничего не наскребет, чтоб отыграться, то по приезду в Москву придется уплатить. А сколько таких должников? Одному Серебрянникову известно. День-другой, не больше недели, и он станет богатейшим полковником империи.

– Дороговато, – неуверенно произнес Костомаров, а сам все не мог отвести взгляда от изумруда меж грудей русалки. – Но красота-то какая, а?

– Красота-красота, а купит ее Серебряников! Ты ж хотел сестре подарок привезти, чтобы она с мужем покумекала… Ай ладно! вижу, что ты ни черта не помнишь…

Костомаров растерянно озирался по сторонам и вместо подсказки отыскал хитрую улыбку хозяина лавчонки. Старикашка привык, что Костомаров любовался брошью, которую другие обходили третьим рядом. Солнечные лучи поглаживали волосы русалки, цветные камешки причудливо искрились, и Костомарову в них чудилось спокойствие, понятное только ему, а потому как заговоренный снова и снова возвращался в лавку.

– Отдам за двести! – почти без акцента выкрикнул старикашка.

Не думая о щедрости, а уж тем более о торге, Костомаров залез в карман, погладил купюры, и шепотом поблагодарив за службу, протянул старику, который улыбнулся не так широко, как Павлов.

– Эге, купил вещицу! – радовался Павлов, рассчитывая, что Костомаров подкинет на отыгрыш.

Старикашка не отпустил Костомарова без красивого футляра для броши, который обошелся еще в десять йен. На радостях от выгодной сделки, Костомаров вручил Павлову купюру в пять йен, а затем махнул рукой и дал ещё две таких же.

– Теперь моя очередь смеяться, – погрозил кулаком в сторону лагеря Павлов, но по прибытии увидав, как Серебряников выиграл портсигар, решил дождаться, когда уедут из Японии. Уж больно полковнику везло на чужбине, будто и взаправду душу продал.

Солдаты возвращались уставшими и стреляными, а потому плевали на новости о грохоте в Москве. Плевали на все эти народные настроения. Приближалось неминуемое: поезд мчался в мясорубку домашнего быта, который издали казался забытой наукой, и мужикам не хотелось брать уроки у недовольных теток. Переменились даже романтичные натуры, чьи жены, по рассказам, были то героинями сказок, то единорогами. Никто больше не поглаживал затертые до дыр фотографии, которые месяцами дарили надежды. Чаще и чаще от вагона к вагону звучал один и тот же вопрос: «Когда будет остановка, чтоб достать водки?» Остановка была во Владивостоке. Там произошло, чего и следовало ожидать. Когда поползли новости, что состав за составом поедут пленные: треклятые перекупщики решили продавали ящик втридорога! Но что поделаешь, хотя бы продавали… И приходилось солдатам занимать у Серебренникова, который все записывал и записывал. Записывал и записывал. С каждой записью алчность обманывала восприятие, показывая цифры, которые умножатся на два, стоило только сесть за карты. А почему на два? Он даже знать не хотел, уж больно казалось это логичным и самим собой разумеющимся. К средине пути от хладнокровия Серебрянникова не осталось и следа. Он нервозно закусывал губу, давая себе слово сыграть всего разочек, чтоб слегка приумножить еще не возвращенное. Может, два, чтоб обобрать солдат до нитки. Может, три. Не все же у него брали в долг? А значит, цифры могут умножиться не на два, а, черт возьми, на десять! В черных от жадности глазницах пробудилось пламя. И не проглатывало оно только брошь. В основном потому, что Костомаров любовался ею по ночам, когда играли на такие суммы, что Серебряников выл от счастья, выжимая пот из выигранных купюр.