Незаменимый

Эпиграф

«Дружба – это одна душа, живущая в двух телах.»

– Аристотель

Старуха жила на самой окраине самого дальнего района города, где степь сливалась с горизонтом, а ветер по ночам пел протяжные, словно бесконечные песни, напоминая о том, что было и чего уже нет.

Дом её был простой, глинобитный, с крышей, где шелестел саман, и окнами с резьбой, через которые был виден двор, заросший травой, и одинокое гранатовое дерево, словно охраняющее старую память. Ветер проникал в щели, шепча о том, что знают только старые стены. Внутри пахло землёй, травой, угольком из печи и временем, которое никто не может измерить.

Я заехал не случайно. Нужно было помочь по хозяйству – завезти мешки с овощами, поколоть дрова, а, быть может, просто отдать дань уважения возрасту, который у нас называют мудростью. Она встретила меня взглядом, который пробивал насквозь, словно знала, что я пришел не только за этим.

Чайник, поставленный на дастархан, пахнул травами и временем. Она усадила меня ближе к окну, и я заметил, как руки её старые, но сильные, держали края пиалы, словно держали не фарфор, а саму память.

– Человек узнаётся по тому, как он любит слабого, – сказала она тихо, ровно, – не словами, а делами, когда никто не смотрит.

Я тогда не осознавал глубины её слов – просто кивнул, как кивают, когда пытаются запомнить мудрость на будущее. Она продолжила, глядя туда, где вечерние тени переплетались с дымом от печи.

– Меня спрашивают иногда, почему я одна, – сказала она, слегка улыбаясь. – Говорят, таков мой характер. Но характер тут ни при чём. Я была не одна. Лет тридцать назад я взяла на воспитание семилетнего мальца. Рос он крепким, смышленым и настороженным. Не привык просить о помощи, трудолюбив, тих – как дерево, которое знает: если шуметь ветками, ветер сломает. Я привязалась к нему. У нас была тихая, взрослая дружба. Он не был ласковым – и не должен был быть. Он просто был. И этого хватало.

– А потом у меня появился второй после гибели моей дочери и зятя… Сердце дрогнуло, и я взяла его без раздумий. Маленькое существо нельзя оставлять на земле без руки. Я заботилась о нём днём и ночью, кормила, укачивала, гладила. И думала, что старший поймёт. Ему тогда уже шел шестнадцатый год. Почти мужчина. Я ошиблась.

Она долго смотрела в пустоту:

– Он стал тише. Осторожнее. Добротой отступил. Смотрел на нас из угла, внимательно, как человек, который пытается понять, куда ему теперь положено вставать.

– Самое страшное в его взгляде было то, что он не просил, – продолжала она, – а если подросток ничего не просит – значит, он уже принял решение.

Она провела пальцем по столу:

– Однажды он не вернулся домой. Вечером ушёл. Соседи сказали, что видели, как он шёл к границе – быстрым шагом, не оглядываясь. Потом молва пошла, что он затесался в компанию недобрую, даже преступную, в соседней стороне. Я не знаю, правда это или нет. Но знаю одно: если гордый уходит, то сжигает за собой мосты.

Она помолчала, потом, тихо, почти шёпотом, сказала:

– А второй? Что со вторым? Он остался. Куда ему было идти? Он рос тихим, осторожным, боялся лишним движением нарушить покой. Он говорил «мама» уважительно, вёл себя хорошо. Мы были рядом, но между нами стояла пустыня невысказанного. Он вырос, уехал на учебу в Лондон. Там и остался. Там и женился. Приезжает раз в два-три года – с подарками, цветами, с вежливыми объятиями. Я вижу: он не упрекает. Но и не принадлежит мне.