Старик мой в жизни все оборачивал шуткой. Что сказать? Любил человек народ посмешить. Я, правда, и половины его шуток не понимал, но смеялся. Зайдет, бывало, папаша в субботу к парикмахеру, сядет в самый конец очереди – а может, еще кого и пропустит – и давай юморить. Народ животики надрывал. Про стрижку вообще не думал.
Говорит:
– Если это баян, сразу скажите…
Верный себе, зашел он в кабинет к онкологу и спрашивает:
– Доктор, я после химиотерапии на скрипке смогу играть?
– Опухоль дала метастазы, – отвечает онколог. – Вам полгода осталось…
Старик – ни дать ни взять Граучо Маркс[2] – ломит бровку, стряхивает пепел с воображаемой сигары и говорит:
– Полгода? Хочу услышать другое мнение.
– Значит, так, – говорит онколог, – у вас рак, и шутки ваши – дурацкие.
Проходит папа курс химиотерапии, потом внутри ему радиацией выжигают все на хрен. Он мне: я, мол, теперь будто лезвиями писаю. По субботам все так же заходит в парикмахерскую и дурака валяет, хотя на фига ему стрижка? Он теперь лыс, как колено. К тому же тощий, как скелет. Представляете? Лысый скелет таскает за собой баллон с кислородом, вроде этакой гири на ноге. Входит он, значит, такой, с баллоном на тележке и с трубками в носу, и говорит:
– Мне только макушечку подровнять.
Народ хохочет.
Поймите правильно: папка мой – не дядюшка Милти[3], не Эдгар Берген[4]. Он, как скелет на День Всех Святых, лысый; ему жить осталось полтора месяца, и всем пофигу, что он говорит. Людям жаль его, вот и ржут, как ослы.
Впрочем, стойте, я не прав, не справедлив к папке. Он намного смешнее, просто мне слов не хватает. Чувство юмора – талант, который по наследству не передается. Когда я был еще мелким, папиным Чарли Маккарти, он, бывало, подходил ко мне и такой:
– Скажи «лук».
Я:
– Лук.
Он:
– По лбу стук! – и щелкает меня по лбу.
Я, дурак, не понимал прикола. В семь лет еще учился в первом классе, Швейцарию от Швейка отличить не мог, но так хотел, чтобы папка любил меня; даже смеяться научился. Что папка ни скажет – смеюсь. Старухой он, наверное, называл нашу мать – та сбежала, бросила нас. О ней он только и говорил, мол, красотка, которая шуток не понимает. В общем, ДУРНАЯ пара.
Еще папка спрашивал:
– Знаешь, что возбуждается палочкой Коха?
Отвечать нужно было: «Туберкулез и жена Коха», но мне-то было всего семь, и я не знал, что за туберкузел и что за палочка такая у Коха. Хочешь зарезать шутку – попроси объяснить ее. И вот, когда старик говорит: «Чем отличается педагог от педофила?» – я благоразумно не спрашиваю, кто такой педофил. Только жду, чтобы заржать, когда папка скажет: «Педофил любит детишек по-настоящему!»
Когда он спрашивает:
– Маленькое, белое, кровь сосет. Что это?
Говорю:
– Что?
– Тампон! – заливаясь смехом, отвечает папка.
Думаю: хрен с тобой – и сам начинаю ржать.
Вот так растешь пень пнем и не знаешь, когда тебе хороший анекдот рассказали. Да, я не знаю, что такое танцпон. В школе меня даже в столбик делить не научили, таблицу размножения не показали… Папка не виноват.
