Наследие Зодчих Стужа и Крик

Последний шерстистый бык пал на рассвете. Лучеслав долго стоял над его огромным, уже остывающим телом, и слушал. Слушал не тишину пещеры, а тот звук, что пришел на смену тяжелому, влажному дыханию животного – тонкий, пронзительный свист ветра в расщелинах скал над головой. Ветер, который не предвещал ничего хорошего. Только новую порцию стужи.

Еще год назад в этой подземной зале, что звалась Велесовым Стойлом, стояло тепло от двух десятков таких гигантов. Их шерсть, густая и маслянистая, хранила тепло лучше любой печки. Теперь пал последний. Лучеслав провел рукой по его жесткой шкуре, покрытой инеем. Он не был жрецом, чтобы читать заупокойные слова, и не был инженером, чтобы винить в смерти сбой в системе вентиляции. Он был звероводом. И его дело – сохранять жизнь – заходило в тупик.

«Не от голода, – промолвил он сам себе, и пар от дыхания повис в воздухе густой дымкой. – От тоски».

Это знание пришло к нему не из книг, а из долгих лет работы. Он чувствовал, как угасает воля к жизни в его стаде, словно кто-то невидимый высасывает из животных саму их суть. Как будто сама планета, Велес, забыла, как быть живой.

Он потушил светильник из жира тюленя-ледохода и двинулся вглубь пещеры, прочь от свидетельства своего поражения. Путь ему освещали лишь бледные мхи, умевшие пить свет из камня – одно из последних чудес мира, еще не сдавшегося полностью стуже. Воздух с каждым шагом становился холоднее, и это было противоестественно. В глубине пещер, под толщей скал, должно быть тепло. Но не здесь. Не теперь.

Именно тогда он впервые почувствовал это … вибрацию. Глухой, низкочастотный стон, что шел изнутри – из самого сердца скалы. Он отозвался в костях, заставив сжаться зубы. Стены пещеры дрогнули, с потолка посыпалась мелкая крошка.

Лучеслав замер, инстинктивно прижавшись спиной к холодному камню. Это не было похоже на обычный подземный толчок. В этом гуле не было слепой ярости стихии. В нем была… боль. Бесконечная, одинокая, вселенская боль.

И пока этот стон висел в оледеневшем воздухе, в сознании Лучеслава, никогда не верившего ни в какие сказки о спящих духах планет, вспыхнул и тут же погас один-единственный, огненный образ: гигантское ледяное сердце, пронзенное трещинами, из которых сочится не кровь, а тишина.

Вибрирующий гул стих так же внезапно, как и начался. В ушах стояла звенящая тишина, куда более страшная, чем любой шум. Лучеслав, не помня себя, побежал прочь, к тусклому свету, что означал выход в верхние галереи, к людям. Он бежал, не чувствуя под собой ног, и только одно знал наверняка: то, что он сейчас пережил, было важнее гибели всего его стада. Это был крик. И этот крик был адресован лично ему.

Ноги сами несли его вверх по знакомым, выщербленным за века ступеням. Сердце колотилось где-то в горле, с каждой секундой выстуживая ледяной комок страха, который подкатил к желудку там, внизу. Он не оборачивался. Оборачиваться было страшнее, чем бежать вперёд, в тусклый, скупой свет газовых рожков, что означал границу между миром подземелий и миром людей.

Гул стоял в ушах. Не физический, а тот, что отзывался в костях, – эхо того каменного стона. Образ ледяного сердца, пронзённого трещинами, плыл перед глазами, накладываясь на реальность.