Нарисуй мне ветер

Я могу тебя очень ждать,

Долго-долго и верно-верно,

И ночами могу не спать

Год, и два, и всю жизнь, наверно!

Пусть листочки календаря

Облетят, как листва у сада,

Только знать бы, что все не зря,

Что тебе это вправду надо!

Э. Асадов, «Я могу тебя очень ждать…».

Шел дождь. Мягко стучали по старому шиферу капли, текли по окну, не прекращая, тонкие косые струи.

Так сочилось, бежало сквозь наши запутанные жизни Лето.

Безбрежное, сочное, настоящее. Такое, каким оно и должно быть: с жаркими полуднями, теплыми вечерами, пронзительными рассветами и внезапными ливнями.

Мы сидели рядом, так, что я почти ощущал тепло, исходившее от Сашиной кожи, пили чай и грызли сильно затвердевшие куски белого рафинада просто потому, что ничего другого не нашлось.

На последнюю электричку мы все равно уже опоздали и теперь с удовольствием вдыхали запах влажной извести, которой были выкрашены стены маленького дачного дома, слушали треск огня и ни о чем, совершенно ни о чем не думали.

По крайней мере я.

Но может быть не Саша – как раз сегодня она казалась на удивление грустной и задумчивой.

– Пойдем, – вдруг сказала она, – постоим на крыльце.

Мы вышли. У дома сладко, совсем как медом, пахло белыми полевыми цветами, названия которых я не знал, мокрой землей и разбухшим, впитавшим воду, деревом.

Здесь, на облупившимся старом крыльце, еще сильнее ощущался дождь. Он стучал по листьям, веткам, широким ступеням, перилам, земле и камням, по налитым им же лужам и по Саше, вышедшей к нему из-под навеса.

Меня дождь не задевал, а она, напротив, раскинула руки и подняла лицо. Капли терялись в ее мягких волосах, падали в раскрытые ладони, на грудь и плечи, и вскоре, длинный зеленый сарафан густо покрылся пятнами, а потом и вовсе промок, но она продолжала стоять.

Она вся была поглощена дождем. Казалось, он проходит сквозь нее, наполняя живительной влагой, имя которой Лето.

Они остались в моей памяти навсегда: тот дождь и тот день, когда она стояла рядом, так близко – стоило протянуть руку, и я бы ощутил упругое тепло ее плеч, но, все же, словно и не со мной. Словно она еще тогда давала мне понять: «не буду я с тобой, не буду, разве ты не видишь, я живу в другом измерении, другом пространстве и времени и места тебе в них нет».

Если бы я только знал тогда, что ближе ко мне она уже не будет!..

Дождь продолжал идти. Мы растопили старую печь и, открыв дверцу, уставились в огонь. Лица и колени обдавало жаром, Сашины мокрые волосы едва заметно парили, отдавая влагу синему сумраку дома. Она что-то говорила, глядя на пламя, а я незаметно осматривал ее – было в ней что-то неуловимое. Что-то такое, что все время ускользает от взгляда, но только не от сердца. Движения, улыбка, глаза?

Она вся была словно соткана из лета, из наших с ней ночных вылазок на реку, из мимолетных теплых прикосновений, игривых взглядов, мягкой улыбки, смеха.

Я поднял руку, чтобы осторожно прикоснуться к ней, но она, вдруг, как-то неестественно, очень резко, выпрямилась, посмотрела мне в глаза и сказала:

– Федь, а я ведь уезжаю. В последнюю неделю августа.

Я улыбнулся, посмотрел на нее ласково, и провел рукой по ее волосам, а она даже не стала противиться, только зарумянилась и опустила глаза.

– Куда? Погостить к маме?

Саша вздохнула, нахмурилась, а потом, и вовсе, встала со скамьи и отошла к окну, за которым начинался дождь. Она положила руку на стекло, по которому текли струи, будто прося у них защиты, показывая, что она заодно с ними, а не со мной и ответила: