Подпрапорщик из Баксана

ПРОЛОГ. ПОСЛЕДНЯЯ ГАВАНЬ СТАРОГО МИРА

Июнь 1914-го. Россия дышала полной грудью, словно богатырь, оправившийся от тяжкой хвори. Лихорадка революции пятого года и позор Цусимы остались позади, зарубцевались, как сабельные шрамы на теле исполина. Но шрамы эти были не только от ран – они были и от побед. От победы над террором.

Волна убийств и экспроприаций, что захлестнула страну в 1905-м, была сломлена. Железной рукой премьера Столыпина, виселицами «столыпинских галстуков» и бдительностью Охранного отделения. Эсеры-максималисты, еще недавно диктовавшие волю улицы, были переловлены, их боевые дружины разгромлены. Террор отступил, и на смену тревожному гулу выстрелов пришел иной гул – гул стройки и станков.

Империя не просто встала с колен – она ринулась вскачь, и грохот ее бега был слышен на всех биржах мира. Это было возрождение, подкрепленное не одним лишь патриотическим порывом, но и сухими, железными цифрами отчётов Министерства финансов. За последние пять лет страна вышла на первое место в мире по темпам роста. Промышленное производство взлетело на 50%, а выплавка чугуна – на 64%. От Балтики до Тихого океана гудели новые заводы, а от черноземных степей, давших рекордные 90 миллионов тонн хлеба, к портам тянулись бесконечные вереницы вагонов. Россия по-прежнему кормила Европу, а ее золотой рубль был тверд, как гранит.

Армия, принявшая горькие уроки Маньчжурии, перерождалась. Под руководством военного министра Сухомлинова она выросла до полутора миллионов штыков. На стапелях Балтики уже покачивались стальные исполины – новейшие линкоры-дредноуты типа «Севастополь», ответ Цусиме. А в небе, пока еще робко, гудели пропеллеры 263 аэропланов – зарождающейся военной авиации.

Всего год назад отгремели торжества в честь Трехсотлетия Дома Романовых. Иллюминации, парады, ликующие толпы. Казалось, сама история поставила точку в смуте: порядок восстановлен, династия незыблема, империя – вечна. Даже для простого человека этот рост был осязаем: реальные доходы за эти годы выросли на четверть, по всей стране строились школы, а грамотность призывников поднялась до 68%. Жизнь налаживалась.

Но за парадным фасадом, в тиши кабинетов, царило напряженное ожидание. В Охранном отделении по-прежнему перебирали донесения филёров, следивших за уцелевшими подпольщиками. А в здании Генерального штаба офицеры Разведочного управления с тревогой вчитывались в шифровки от заграничных агентов. Из Берлина доносили о воинственных речах кайзера и ускоренном строительстве флота. Из Вены – о нарастающих антисербских настроениях при дворе. Из Стамбула – о германском влиянии на Босфоре. Каждая такая депеша ложилась в папку с грифом «Совершенно секретно», рисуя тревожную картину неизбежного столкновения. Разведка докладывала: Европа как пороховая бочка, и искра уже тлеет где-то на Балканах.

В это самое время, в знойном Сараево, где за пару лет до того бушевали Балканские войны, разворачивалась последняя сцена старого мира. На набережной Милячки, усыпанной желтым песком в честь высокого гостя, выстроилась праздничная толпа. Эрцгерцог Франц Фердинанд, наследник престола дряхлеющей Австро-Венгерской империи, сидел в открытом автомобиле «Греф унд Штифт» рядом со своей супругой Софией. Он был живым символом имперской политики, которую так ненавидели сербские националисты. Всего час назад металлический осколок бомбы, брошенной заговорщиком, оставил на его мундире лишь рваный след, словно сама судьба давала ему последний шанс. Но по роковому стечению обстоятельств, кортеж свернул на набережную, где у моста Латинера в толпе уже стоял девятнадцатилетний Гаврило Принцип. Его карманы были тяжелы не от книг по истории или праву, которые он когда-то надеялся изучать, а от браунинга «ФН Модель 1910» и гранат. В его глазах горел не студенческий идеализм, а фанатичная решимость боевика организации «Млада Босна». Он видел перед собой не человека, а тирана, воплощение многовекового гнета, и его палец уже сжимал холодную сталь курка.