О чем не говорят мужчины

Город назывался так, как будто его придумали в спешке – серый, звенящий на стыке двух дорог, он стоял посреди ничего, окружённый однотипными многоэтажками, пыльными рынками и остановками, где даже летом пахло промозглой весной. В нём всё казалось временным: мосты, скамейки, люди. Только дома стояли прочно – как будто навечно.

Квартира была на третьем этаже хрущёвки с облупленным фасадом. Подъезд с жирным налётом времени, почтовые ящики с проржавевшими щелями и лифт, который не работал уже лет семь. Чтобы попасть внутрь, нужно было постучать три раза и толкнуть дверь плечом – замок заклинивало.

Внутри пахло уксусом, жареным луком и чем-то металлическим. Пол поскрипывал даже под кошкой. Вечерами стены становились тонкими, как бумага: слышно было, как ругается соседка снизу, как кашляет дед справа, как ребенок плачет через две квартиры.

Комната Амира – узкая, как пенал. Кровать прижата к стене, у окна – старый письменный стол с рассохшейся столешницей, на ней выцарапаны буквы. Над столом лампа с абажуром, который когда-то был белым, а теперь – цвета старого молока.

На стене – постер «Один дома», неровно приклеенный скотчем, по углам отклеился, трепещет на сквозняке. Рядом – вырезки из журналов: Том и Джерри, старый логотип “Cartoon Network”, кадры из какого-то фильма про далёкие страны, где дома из дерева, а солнце не прячется неделями.

Книги стоят стопками. На полке – её нет. Просто на полу, у стены. Он любит перечитывать. Особенно один абзац – про мальчика, который решил больше никогда не плакать. И не смог.

Музыкальный плеер – китайский, облупленный. Наушники запутаны, как провода в заброшенном доме. Он надевает их всегда одинаково: левый – в первое ухо, правый – потом. Ритуал.

Он включает музыку. Песню, которую слышал впервые ещё в детстве. Она будто распутывает узел внутри.

За окном – маршрутки с битыми фарами, сломанная скамейка, мужчина в грязном пуховике, который каждое утро курит у столба. Он даже стал привычным.

Амир садится на подоконник. С чашкой чая – заварка старая, дно чашки треснуло, но мама не выбрасывает, говорит: «Пусть ещё послужит».

Он смотрит вниз.

Слушает музыку.

И как будто уходит.

Не в город. Не в себя. А куда-то, где всё другое. Где отцов не бывает пьяных, где стены толстые, где книги шепчут, а не молчат. Где он – не тень.

И вот в такие моменты он чувствует: этот дом – не его. Но он – в нём. И пока музыка играет, пока чай не остыл, пока за окном всё такое же – он ещё может быть собой.

Амир смотрел «Один дома» каждый Новый год. Не потому что смешно. Не потому что весело. А потому что этот фильм был – последним убежищем.

Когда-то вся семья собиралась в одной комнате. Пахло мандаринами, мама приносила салат в пластиковой миске, отец громко смеялся над тем, как Кевин поджарил вора утюгом.

Братья были ещё совсем малыши, сидели с открытыми ртами, а Амир – в обнимку с подушкой, в носках с дыркой на пятке. И хотя за окном шёл серый снег, а в квартире лампочка мигала, внутри было тепло. Настоящее. Семейное.

Они смеялись.

Они были вместе.

Потом всё распалось.

Братья подросли и уже не верят в чудеса. Мама уставала даже просто смотреть в сторону телевизора. А отец… он уже давно не был частью праздников. Иногда его не было вовсе.