Эхо тьмы

Глава 1: Ночь в Клинцовке

Тёмная августовская ночь накрыла Клинцовку, как сырой саван, пропитанный запахом гнили и мокрой земли. Деревня затаилась, словно зверь перед прыжком, и тишина её была не живой, а мёртвой – той, что давит на уши, пока не затрещит в голове. Дома, скособоченные, с почерневшими брёвнами, стояли молча, будто давно смирились с участью доживать свой век в этой глуши. Ставни скрипели на ветру, хлопали о рамы, и этот звук – надрывный, похожий на стон старухи, которой не дают умереть, – разносился над улицами, утопавшими в грязи. Луна, ущербная и бледная, едва пробивалась сквозь тучи, и свет её падал на землю пятнами, похожими на следы чьих-то грязных лап.

На широком крыльце крепкой, но ветхой избы лежала девушка. Её кожа, белая, как мел, была вымазана чёрной землёй, которая размазалась по щекам и шее, будто кто-то пытался стереть её с лица этого мира. Джинсы и кофта промокли, прилипли к телу, облепили худые рёбра, что торчали под тканью, как ветки сухого куста. Она хватала ртом воздух – судорожно, с влажным и булькающим хрипом, словно в горле у неё скопилась вся сырость этой ночи. Марина. Так её звали. Но имя это теперь звучало пусто, как эхо в заброшенном доме, теряясь в ужасе, что плескался в едва живых глазах.

Рядом сидела старуха – сухая, сгорбленная, с руками, похожими на корявые сучья. Местные звали её Василисой. Седые волосы, стянутые в узел, выбивались тонкими прядями и цеплялись за морщинистую шею, а серые глаза, глубоко утопленные в глазницах, смотрели на правнучку с такой пронзительной силой, что, казалось, вот-вот пробьют насквозь. Она держала руку Марины – крепко, до боли, и холод её шершавых пальцев, с длинными жёлтыми ногтями, пробирал девушку до костей. Но Марина не вырывалась. Не могла. А может уже и не хотела.

– Что, что ты там увидела? – голос Василисы был низким, хриплым, с резкой ноткой, что резала тишину, как ржавый нож. Она наклонилась ближе, и её дыхание – кислое, с привкусом трав и прогорклости – коснулось лица девушки.

Марина открыла рот, но слова вырывались обрывками, тонули в хрипах. Её распахнутые глаза блестели в темноте, а в них был ужас – чистый, животный, тот, что лишает разума и оставляет только пустоту.

– Баба Вася… там… там… Игорь… в землю ушёл…

– Как ушёл, Марина? Где? – Василиса сжала руку правнучки сильнее, ногти вонзились в кожу, оставляя красные полосы. Голос её стал твёрже, но в нем слышался страх – старый, въевшийся, как плесень в стенах этой избы.

Девушка махнула слабой, дрожащей рукой в сторону старого погоста. Он прятался за деревней, заросший бурьяном и кривыми крестами. Пальцы оставили в воздухе грязный след, будто рисовали карту её кошмара.

– В землю… с головой… я так испугалась…

Голос Марины слабел, слова растворялись в шёпоте, похожем на шелест сухих листьев, и затихали. Она смотрела в небо – тяжёлое, мрачное, с облаками, которые ползли медленно, как черви по гнилому мясу. Дыхание замедлялось, каждый вдох был длиннее, а выдох – слабее. Василиса отпустила её руку, и та упала на доски крыльца с глухим стуком, как сорванная ветка. Старуха наклонилась ниже, почти касаясь её щеки, и замерла, прислушиваясь. Тишина. Только свист ветра да лай собаки где-то вдали.

Марина не дышала. Глаза её, полуоткрытые, застыли, глядя в пустоту, туда, где рассвет ещё не пробился сквозь тьму. Василиса с хрустом в костях выпрямилась и оглядела двор. Ночь слабела, отступала перед серым туманом, что поднимался от земли, цеплялся за траву, за забор, за сарай. Клинцовка была пропитана безысходностью – вязкой, как грязь под ногами. Дома молчали, их окна были слепы, забиты досками или завешаны старыми тряпками. Ни огонька в этой тьме. Люди здесь не жили – существовали, тянули дни, как больной, забывший зачем дышит. Они ждали, когда их заберёт земля. Или что-то похуже.