Разбитое стекло

Илье было пятнадцать. Тот самый возраст, когда всё внутри горит и зудит, а слова родителей режут больнее, чем нож.

В школе дни тянулись, как жвачка, прилипшая к подошве. Математичка постоянно придиралась:

– Илья, у тебя вечно голова в облаках. Считай, а не рисуй на полях.

Он молча стёр ручкой очередной рисунок – чёрный силуэт с крыльями. Одноклассники переглянулись, кто-то хмыкнул. Внутри закипало: «Никому не понять, что эти каракули для меня важнее дурацких уравнений».

В тетрадях Ильи было полно рисунков. Там жили его «чёрные» – люди с крыльями, звери с глазами, как у людей, странные города, где башни гнулись, словно сделаны из живого металла. Для него это был тайный язык: каждая линия что-то значила, каждый штрих дышал. Но стоило кому-то заглянуть через плечо – и рисунок превращался в «каракули». Никто не видел, что в этих тенях прятались его настоящие мысли. Иногда он представлял, что однажды эти крылатые существа распахнут окна и унесут его прочь – туда, где не надо объяснять себя. Но пока это оставалось только на бумаге.

После уроков Илья всегда шёл домой не сразу. С ребятами из параллельных классов зависали на детской площадке – слушали музыку, льющуюся из динамика телефона, обсуждали игры, смеялись над тупыми мемами. Всё это было нужно как воздух: хотя бы на пару часов забыть про стены квартиры, про вечно хмурого отца и тревожный мамин взгляд.

Но чем дольше он задерживался, тем сильнее давило где-то под рёбрами: опять будет скандал. Вечером родители превращались в судей. Отец вставал в дверях – широкая спина, тяжёлый взгляд. Мать сидела сбоку, не вмешиваясь, только пальцы её сжимали подол юбки, пока костяшки не белели.

Дом для Ильи давно перестал быть «домом». Это была клетка, где любое движение под контролем:

– Не сиди в телефоне.

– Сделай уроки.

– С кем гулял?

– Почему так поздно?

Ответы всё равно никого не устраивали.

Он заходил в свою комнату, бросал рюкзак в угол и надевал наушники. Музыка гремела в ушах, заглушая крики за стеной. Только в эти минуты он чувствовал себя настоящим – ни сыном, ни школьником, а собой.

Сегодня он снова задержался. Хотелось растянуть свободу, пока город дышал холодом и мокрым асфальтом. Ноябрь глотал свет слишком рано, но в темноте улица казалась ближе, чем родные стены. Илья брёл по двору, рюкзак висел на одной лямке, кроссовки чавкали в лужах. Дом ждал впереди – бетонная коробка, где каждый звук вызывал внутреннюю дрожь, воздух всегда был тяжелее, чем на улице, а в уличной болтовне, в дешёвой коле, в бесцельных прогулках по городу было что-то живое, настоящее. Но время всё равно кончалось, и он возвращался сюда – в дом, где его не ждали, а караулили.

Дом – значит отец. Значит разговоры, где слова превращались в кнуты. Значит удары, которые падали так внезапно, что не было ни крика, ни защиты. Значит мать, молчавшая, будто вырезанная из камня. Иногда она вставала между ними, но чаще – закрывала глаза. Илья ненавидел это молчание больше, чем кулаки.

Когда Илья всё-таки повернул ключ в замке и вошёл в квартиру, в груди уже скопилась тяжесть. Ему было ясно: без войны не обойдётся.

И он оказался прав.

– Ты опять притащился поздно! – голос отца гремел, будто тяжёлым кулаком били в стену. – Думаешь, мы ничего не замечаем?