Жена инженера

Во времена Александра II инженеров уважали, но и требовали с них жёстко: тот, кто построил мост, должен был стоять под ним во время прохождения первого поезда. Рухнет мост – инженеру конец.

– Брэдбери говорил, все люди – механизмы радости.

– Из какого века?

– Двадцатый.

– Снова был в будущем? А если бы в пустоту?!

– В будущем нет пустот, Анна. Пустоты – только под мостами…

– Когда назначили испытания?

– Послезавтра. Давай спать…

Анна тушит лампу, сбрасывает платье и ложится рядом. В свете уличных масляных фонарей вспыхивает и гаснет серебристая кисть халата.

***

Когда он просыпается, к стенам липнут сумерки. В последние недели стройки спать приходилось два-три часа, и теперь, когда мост готов, Альберт спит по двенадцать, шестнадцать, восемнадцать часов – целыми сутками. Анна не уходит: сидит рядом, вяжет при свете стеклянной, привезённой из Петербурга лампы, и пишет письма матери и кузинам. В пять вечера отлучается в хлебную лавку – и Альберт просыпается от густого хлебного аромата. Он любит ржаные поджаристые булки с мелкими зёрнами, она – горячие багеты с цукатами и изюмом; но в средневековом Париже таких не пекут, и она лакомится простыми лепёшками, посыпанными маком. Иногда печёт хлеб сама – но в последнее время забросила домашнее хозяйство, и горшки и миски неровной башней нависают над облупленной печью. Мелкий паук с красной спинкой уже обвесил их прозрачной блестящей нитью.

Если прищуриться паутина напоминает часовую башню Вестминстерского дворца. Анна усмехается совпадению: Огастес Пьюджин всегда был архитектурным кумиром Альберта.

– Познакомься с ним, – не раз предлагала она мужу. – Не обязательно говорить, что ты из будущего.

– Потом. Потом, – отмахивался Альберт, целовал её и возвращался к своим чертежам.

***

– Я достала для тебя кое-что, – говорит Анна, явившись с последним ударом полуночи. Снимает шляпку, скользит взглядом по панели кабины, отмечая жёлтый огонёк – вечером снова забыли обнулить. С силой дёргает рычаг, смотрит, как минуты юркой ящеркой убегают в прошлое, и улыбается мужу: – Чудодейственная вещица. Секрет японских военных.

Альберт, не отрываясь от бумаг, взмахивает рукой, разбрызгивая с автоматического пера капли чернил.

– Психостимулятор, – продолжает Анна. – Ты слишком много работаешь, мало спишь. Нужно взбодриться.

Альберт поднимается, покачиваясь; скрипят суставы. Молча берёт из её рук флакончик и кидает в раскрытую форточку. В ту пору из окон уже несётся весна, и ливни сирени занавешивают кабинет лучше всяких штор.

– Зачем, Аннет? Не нужно. Что мне теперь нужно – так это ясный ум и терпенье, терпенье… Как стальной трос – вот такое!

Он обхватывает осиную талию Анны; она тихо смеётся: ей не хочется раздражать мужа громким звуком.

***

Угол в кабинете отгорожен плотной портьерой. Испытания послезавтра, и тянуть больше нельзя – Анна входит туда, словно в Каменный театр на Театральной площади: с трепетом, прибрав волосы, оправив платье. Только пахнет внутри не театром, а мастерской: олифой, маслом, опилками и разогретым железом.

Нижней скруглённой площадкой кабина врастает в пол, а куполом упирается в потолок – в некрашеные доски с пригоршнями мха вместо шпаклёвки. Стёкла поблёскивают в темноте; в глубине мелькают быстрые голубые искры.

Анна кладёт руку на резиновую рукоятку, нажимает – и дверца плавно отходит в сторону. Кабина вибрирует – на этой неделе Альберт перегрузил её путешествиями. В среду он за один день побывал на солеваренном заводе восемнадцатого века, а после – в Египте эпохи Гиксосов: пытался усовершенствовать градирни по принципу полого деревянного колеса. Разлёт во времени был – почти четыре тысячи лет, кабина трещала и лязгала, и Анна всю ночь просидела рядом со свечой, кисточкой и плошкой масла: смазывала сочленения и протирала влажной салфеткой стёкла, кнопки и рычажки; как лоб у больного ребёнка.