Странник

Память начинается не с образа, а с запаха. Для него это был запах пыли, пригоревшей на раскалённой спирали электроплитки, и кисловато-сладкий дух перебродившего компота из сухофруктов. Этот компот стоял в алюминиевой кастрюле на подоконнике, и в нём плавали сморщенные, как лица стариков, яблочные дольки и изюм. Пять лет. Ковёр на стене, снятый для лета, свернутый в рулон и прислонённый в углу, казался спящим зверем. Он боялся его, этого зверя, потому что однажды рулон развязался и накрыл его с головой, и несколько секунд темноты, паутины и пыли были похожи на удушье.

Его мир был миром дефицита. Дефицита не только вещей – колбасы «Докторской», которую «выбросили» в гастроном и за которой мама неслась, как олимпийская чемпионка, сервелата на праздничном столе, импортных джинсов, которые были не просто штанами, а пропуском в другой, яркий мир, мелькавший по телевизору в «Кинопанораме».

Главный дефицит был в другом. В прикосновениях. В словах. В тишине.

Его семья была многодетной, не потому что так хотели родители, а потому что «так получилось». Три ребенка в трёхкомнатной «хрущёвке», где у каждого была не своя комната, а свой угол, свой коврик на полу, свой ящик для старых игрушек. Отец работал на заводе «с гужом», как он говорил, – от гудка до гудка. Он возвращался затемно, пахнущий машинным маслом, металлом и усталостью. Его приход был как гроза: сначала предчувствие, потом гулкий голос, а затем – разряд.

Мать несла на себе всё. Работа, очередь в детский сад, магазины, стирка в тазике с ржавыми подтеками, вечная глажка бесконечных штанов и рубашек. Её любовь была функциональной. «Поел?», «Уроки сделал?», «Шапку надень». Обнять, поцеловать, просто погладить по голове – на это не было ни сил, ни времени, ни, что страшнее, понимания, зачем это нужно. Её детство прошло в послевоенной коммуналке, где выживали, а не жили. Её не обнимали, значит, и она не умела. Цепочка.

Вечер. Кухня. Душно от пара готовящейся картошки. Отец уже выпил свои сто грамм «для сугреву». Мать ставит на стол кастрюлю с супом. И начинается. Сначала тихо, как настройка инструментов перед плохим концертом.

– Опять эта бурда? – хмурится отец.

–А ты на что зарплату получил? На твой «Беломор» хватает, а на нормальную еду нет? – голос матери становится пронзительным, как игла.

Они не разговаривали. Они доказывали. Доказывали друг другу, кто больше устал, кто больше вложил, кто больше страдает. Это был их странный, извращённый способ коммуникации. Крик – это внимание. Ссора – это страсть. Молчаливая ненависть – это любовь. Других примеров у них не было.

А где в это время был он? Он сидел в комнате за шторой, прижавшись лбом к холодному стеклу, и старался дышать тише. Он ненавидел эти крики. Он боялся их. Но больше всего он боялся тишины, которая наступала после. Она была густой, липкой, как паутина, и в ней висели невысказанные обиды. Иногда он начинал плакать, тихо, в подушку. Не от жалости к себе, а от бессилия. Он хотел, чтобы они замолчали, но он же хотел, чтобы они наконец услышали друг друга.

И тут рождался первый, главный паттерн: спаситель-жертва.

Мать, с заплаканными глазами, приходила к нему, обнимала (редкие, желанные, но такие неловкие прикосновения!) и шептала: «Вот вырастешь, защитишь меня от этого тирана». И он, семилетний, чувствовал груз невероятной ответственности. Он был её рыцарем. Её спасителем. Это была его роль. Его способ получить ту каплю внимания и псевдолюбви. Быть жертвой обстоятельств и плохого отца – было выгодно матери. Быть спасителем жертвы – было выгодно ему. Это давало смысл, оправдывало его страх и ненависть к отцу.