Царевна-Лебедь с Золотой Горы

Улыбнись на прощанье 

ПРОЛОГ

Громадный лось нёс свою хозяйку по лесу, переступая через упавшие деревья, продираясь мощным телом через сучья бурелома. Ветвистые рога помогали раздвигать густые ветви часто стоящих в лесу деревьев. Ильда погладила голову сохатого, её неутомимого скакуна, ставшего теперь таким сильным. А ведь когда она получила совсем маленького лосёнка в дар от сына излеченного ею рыбака, и не думала, что он через несколько лет станет настоящим повелителем леса. Карий, так она назвала сохатого, тогда только кормился молоком из её соски, всюду бегал за ней на своих смешных ножках-веточках. Девушка поправила под войлочной шапкой растрепавшиеся волосы, и подколола заколкой свои непослушные серебристые локоны, задумчиво перебирая конец длиннейшей косы. Она не была седа, нет, но и не была из этих краев, дальних и дремучих лесов рядом с Оумом. Её мать, как она сама говорила, гостила тогда в сыром Гандвике…

***

Мика работала веслом, что было сил, стараясь покинуть ненавистную Варту как можно быстрее. Она иногда оборачивалась, тоскливо смотря на песчаный плёс, где неподалёку стоял еще родительский старый дом. Её кожаный челн был крепок, колени ее опирались на мешок с шерстью, брошенным волхвом Хиндом, и в ушах женщины всё звенели его злые слова:

— Убирайся, и не смей возвращаться сюда больше!

Мика лишь сглатывала горькие слезы, которые всё катились из её глаз. Надо было быть злее, все говорила она себе. Попыталась же она зачем-то спасти роженицу, которая уже мучилась два дня. Видела ведь, что уже не жилица, а взялась, не перемогла себя. Хотя сначала гнала этого глупого мужа из своего дома длинной жердью.

— Проваливай, сразу бы звал, теперь всяко умрёт! Боялся меня, так чего пришёл? — кричала она ему.

— Ты же можешь помочь, ведунья, ты же чтишь Заветы! Вот, это всё тебе! — и он вывалил на траву двора кипу бобровых шкурок.

— Я да, — тяжело вздохнула женщина, многое могу, да не всё, — глухо сказала Мика, подняв на мужчину свое красное от злости лицо, — попробую…

Она осмотрела покрытое испариной лицо женщины, которую муж положил на лавку, и все стоял рядом, сжимая в бессилии кулаки.

— Иди к своей родне во двор, ты только мешаешь мне, — сказала она, доставая свои инструменты из лучшей бронзы, лежащие в кожаной суме.

Ведунья ладонью почувствовала жар роженицы, прикоснувшись к её лбу, и только в отчаянье сжала губы.

— Глупец, трус несчастный, — все шептала она, снимая одежду с женщины.

Ощупала живот, и чуть не закричала от ярости, дела были совсем плохи… В задумчивости она смотрела на лезвие бронзового ножа, стараясь смириться с неизбежным…

— Может, ребёнка еще спасу…

Много позже она вышла во двор с ребенком, вымытым и завернутым в войлок. Малыш оказался крепышом, пережил такое, и сейчас даже не кричал. Ведунья в толпе родственников увидела мужа, и он тут же подошёл к ней.

— Возьми, сделала, что смогла, — глухо говорила она, протягивая ему ребёнка, — и забери тело жены. Она не могла уже выжить.

Отец ребенка лишь кивнул ей, и крикнул:

— Отец, мать! Надо забрать Дану домой!

Не двое, а четверо сильных мужчин из родни просящего, взяв носилки, поднялись к ней в горницу, и уложили тело на войлок и унесли. Никто не сказал ей ни слова. Ни благодарности за живого малыша, ни упрёка за умершую женщину. Ведунья зажгла травы в треножнике, отгоняя скверну смерти из дома. Горница стала наполняться ароматом тлеющих листьев эфедры, так что воздух в доме стал очень густым, лишь огонь светильников с трудом пробивался сквозь синеватый дым. Она в задумчивости отмывала ножи в горячей воде корыта, проводя пальцем по лезвию, и опять ощупывая роговую рукоять своего верного помощника. И опять перед ней была эта картина лежащей умирающей, и кровь, много крови на дубленой коже лавки…