Клеймо

Темный номер. Не просто темный – гробово-утробный, поглощающий свет и звук. Тяжелые бархатные портьеры, некогда бордовые, ныне выцветшие до грязно-коричневого и пропитанные запахом десятилетий пыли и табачного дыма, наглухо задернуты, впитывая последние отблески уличных фонарей, как черные дыры. Только щербатая полоса желтого, больничного света из коридора, пробившись сквозь щель приоткрытой двери, лежала на ковре. Ковер – грязно-серый, вязкий под ногами, с вытертыми до основы дорожками – казался язвой на полу. Свет выхватывал мириады пылинок, танцующих в спертом воздухе, насыщенном тяжелым коктейлем: старый табак, прокисший дешевый коньяк, затхлость немытых стен, едкая озоновая нотка сгоревшей проводки и – глубинное, удушающее – запах человеческой тоски.

Андрей (35 лет, участник СВО, морщины у рта и глубокие, синеватые впадины под потухшими глазами прибавляли десятилетие) сидел на краю неразобранной, скрипучей кровати. Пружины, продавленные тысячами тел, впивались в бедра через тонкий матрас. В пальцах, влажных и липких, – смятый, пропитанный потом чек. Он закрыл глаза, и сразу же перед ним всплыли другие цифры: даты, номера рот, списки погибших. "Специальная военная операция" – так это называли в сводках. А для него это были месяцы грязи, крови и пустоты. Взрывы, которые оглушали не только слух, но и душу. Лица товарищей, превратившихся в груду мяса под обломками. Он выжил. Но зачем? Каждая цифра – раскаленный гвоздь, вбиваемый в виски. Он чувствовал, как знакомое ледяное нутро под ребрами – пустота-хищник – разрастается, заполняя грудную клетку, сжимая легкие, поднимаясь к горлу комом. Дышать было тяжело, больно, будто воздух состоял из стекловаты. Стук в дверь. Негромкий, но настойчивый, металлический. Как стук костяшками по крышке гроба.

Горничная (Мария, 28 лет, но фиолетовые, заплывшие тени под глазами – синяки хронического недосыпа и отчаяния – и глубокая складка между бровями делали лицо изможденным, старше ее лет. Дешевый макияж – толстый слой тона, скрывающий землистый оттенок кожи, и алая помада – лишь подчеркивал трещинки на пересохших губах и общую нездоровую бледность). Она вошла неслышно, как призрак, растворившись в полумраке, прежде чем световая полоса коснулась ее. Униформа – дешевый синтетический полиэстер синего цвета, выцветший до грязно-серого и растянутый на коленях и локтях – висела на ней мешком, скрывая хрупкую, почти детскую худобу. В руках – стопка жестких, пахнущих хлоркой до слез полотенец, края которых кололи пальцы.

Андрей (медленно поднял голову. Глаза – не потухшие угли, а пепелище после пожара: плоские, без блеска, без дна. Взгляд скользнул по ней, как скальпель по трупу: холодный, оценивающий, циничный, задержался на алеющих, как свежая рана, губах. Голос, когда заговорил, прозвучал глухо, из глубин колодца, облицованного льдом):

– Заходите. Вам что-то нужно? – Каждое слово – усилие, камень на язык.

(Мысли Андрея, густые, черные, как деготь, липнущие к сознанию):