Под мраморным небом

Услышав, что на свете есть любовь,

Я стал искать тебя повсюду, не зная,

Что глаза мои слепы.

Любовь нельзя найти иль повстречать,

Она – всегда в тебе, в душе влюбленной.

РУМИ

Давным-давно, когда я была еще невинна и целомудренна, мой отец верил в совершенство.

Однажды, размышляя о своей империи, созерцая созданное им великолепие, он сочинил стихотворение. И на сводчатом потолке над своим Павлиньим троном велел мастеру золотом начертать: «Если есть рай на земле, это здесь, это здесь, это здесь»[1]. Простые слова простого человека. Но сколько в них истинного смысла!

Восход над рекой Ямуна часто навевает мне мысли о рае. С широкой излучины реки я с восхищением обозреваю округу, будто смотрю на лицо возлюбленного. Сегодня утром перед глазами моими предстают виды столь же вдохновляющие, что и всегда, и сейчас я с особым наслаждением любуюсь ими, ведь мне так долго приходилось скрываться. Справа раскинулся величественный Красный форт. Напротив, омываемый кровью солнца, стоит Тадж-Махал – не парит в вышине, будто сокол, не вздымается, словно море. Могучий и благородный, мавзолей высится на фоне неба, словно врата рая. Зная, что Тадж-Махал воздвигнут для моей матери, я испытываю одновременно величайшую радость и глубочайшую скорбь.

Сегодня я не одна. Мы плывем в лодке по Ямуне. Мой защитник Низам терпеливо гребет. В передней части нашей лодки сидят две мои внучки, Гульбадан и Рурайя, уже не девочки, каждая – дивное воплощение моей дочери. Глядя на них, я думаю, что время летит слишком быстро, что еще вчера они не умели ходить и я поглаживала подошвы их крохотных ступней. Теперь своих внучек я люблю даже больше, чем тогда. Когда я смотрю на них, мне кажется, что я переношусь туда, где меня покидают сожаления и воспоминания о событиях, оставивших шрамы в моей душе и на моем теле.

Гульбадан и Рурайя смеются, шепчутся, как и все молодые женщины, обсуждая свои сны, мужчин, что с важным видом перед ними расхаживают. Я в их возрасте была более сдержанна в выражении своих чувств. Внешне я вела себя почти так же, но в душе моей, за семью печатями, теснились более тревожные мысли, среди которых зачастую преобладали стремление снискать одобрение, потребность чувствовать себя достойным человеком.

Один из немногих людей, кому удавалось когда-либо наблюдать меня в минуты сомнений и неуверенности в себе, был Низам, сейчас переправляющий нас на дальний берег, прочь от любопытных ушей, коих много вокруг Тадж-Махала. У самой реки растет баньян, своими отростками целуя воду. Мне баньяны напоминают гигантских пауков; ветви этих деревьев опускаются на землю, словно ноги. Низам привязывает лодку к одному из суков, погруженных в волнистую рябь, и кивает мне, подтверждая то, о чем я думаю, – что здесь мы одни, в относительной безопасности, и я могу раскрыть Гульбадан и Рурайе тайну их рождения.

Эту историю никогда не рассказывали.

– Дорогие мои, – начинаю я, развязывая пояс, что туго стягивает мою талию. – Ваши родители привезли вас в Агру и попросили меня приехать с вами сюда, ибо они считают, что вы уже достаточно взрослые и вам можно доверить тайну. – Я умолкаю, всматриваясь в их лица. В этот момент моя воля сильнее моих чувств, и я придаю жесткость своему голосу. – Они ошибаются?