Дымит Сибирь

…и всё же, пока дышим – живы.

Я не стар ещё, нет – но душа утомилась,

Как изношенный путь под осенним дождём.

В белой палате решетки на окнах,

Блеклые образы прожитых дней,

Кто-то у Бога просил чтобы сдохнуть,

Да только Он равнодушней людей.

Пишешь стихи на клочке из тетради,

Вспомнишь Сибирь, как тяжелый табак,

Как папиросы дымятся у лада,

И как базар провожал твой зигзаг.

Гнилью от окон тянет иконной,

Крест на стене – будто след от руки.

Свобода – слово, отлитое в стоне,

Которым кашляют здесь старики.

А за окном – беспросветная трещина,

Люди идут, растворяясь в метель.

Храм недостроен, но с виду – обещанный.

Значит, и ты тут как будто живой.

Только что мимо окна прошёл парень – молодой, куртка с иголочки, руки в карманах, а в голове, наверное, никакой войны. Ни с собой, ни с кем-то еще. Я подумал: завидую. Я бы тоже так шёл – если бы знал, зачем.

Окно не закрывается. Спал в шапке, в носках и в пальто. Дышать тяжело.

Воду грел в кружке, глотнул – ожёгся, выругался. Потом посмеялся: до того ярко на фоне серости ощутил свой обоженный язык, что стало аж хорошо от боли, живу еще значит, раз чувствую. Или не так там было у какого-то философа?

Сосед по койке кашляет, как будто внутри у него завёлся трактор.

Я лежу, слушаю. Думаю: всё, что мы называем правдой – просто то, что не смогли оспорить.

Сосед этот, кстати, интересный мужик. Православный чеченец Булат. Сторчался еще в 90-е, с тех пор как-то дотянул до 20-х на героине и тюремных пайках. Говорит, убил кого-то за женщину. Как в последний раз откинулся с зоны, решил завязать и ушел в монастырь. Так и живет при храме, работает, помогает по хозяйству.

После ужина рассуждаем с Булатом о Достоевском и Толстом. Булат, оказывается, преподавал философию и литературу целый год для каких-то студентов на краю мира.

Интересный факт: у Булата рак легких, вроде излечимый, а еще он любит морских свинок. Вот такой человек.

Оргия пятниц – всё как всегда:

офисные стада

блюют на асфальт,

орёт диджей о грядущем спасенье.

А за углом – бывшие с флагами,

дым и беда —

и каждый, понятно,

почти экстремист

в коротком мгновеньи прозренья.

Пропитые тела бредут сквозь хмарь —

город умоется только к июлю.

Кто-то орёт про любовь и Париж,

но в ответ лишь:

люблю, не целую».

И я бы сказал: «живём»,

да язык не поднимется.

Город наш – не детдом,

но, кажется,

всё же сиротствует.

Один пацан орал другому на остановке: «Я ща сука порву тебя!». Глаза у него максимально тупые. Голова раскалывается, он еще хуже делает. Порвать бы тебя, сука, за такое.

Не люблю пятницы. Словно всё, что в человеке гнилое – выходит наружу с гудением, с паром, с криком. А в понедельник ходим, будто ничего не было. Мир – это похмелье после вчерашнего праздника.

Чтоб вы все, кто включает музыку на полную в доме… Чтоб вы ощутили тишину – не как покой, а как приговор.

Купил воду, хлеб, сигареты. Пальцы дрожат. В груди – как после драки.

Ты спишь. А я сижу и не касаюсь —

ни кожи, ни ресниц, ни простыней.

В окне, как будто дым и Кемерово тает.

И я – не я. И ты – не ты. Не смей.

Не плачь во сне. Пусть стиснуто твое

немое горло – сдерживай тоску.

Я не возьму ни писем, ни браслетов,

ни фотографий – память не в вещах.

Но ты останешься – в снегу, в трамваях,

в табачном свете утренних вестей.

В глазах прохожих. В слове «всё, прощай».