Подарок для Бабы-Яги.
Латунные бра с изящными подвесками освещали зеркало и женщину перед ним. Она стояла, не шевелясь, и пристально вглядывалась в свое отражение – будто надеялась увидеть что-то новое, неизвестное. Но зеркало по-прежнему отражало жалкую, несуразную ее фигуру – невысокую, с длинным нескладным телом, худое лицо, тонкие бесцветные губы, длинный крючковатый нос, маленькие блеклые глаза и жидкий хвостик серых волос.
– Да, Галя, смотри – не смотри, а чудес не бывает, – сказала она себе, провела худым узловатым пальцем по впалой груди, – хороша, нечего сказать, – невесело усмехнулась и выключила свет.
Галя с детства привыкла, что люди на нее смотрят: – Бедный ребенок, – сочувственно шептали одни, – это ж надо такой уродиться! – Другие брезгливо поджимали губы и отворачивались.
Свой первый день в детском саду Галя запомнила на всю жизнь. Мама привела ее в группу и тут же ушла, оставив Галю одну. Дети обступили новенькую со всех сторон, показывали на нее пальцами, смеялись и кричали: «Баба-Яга, Баба-Яга пришла!»
А Галя стояла молча, сжав кулачки, и во все глаза смотрела на детей. Ей казалось, что все это понарошку, что сейчас все поймут – она ничего плохого не сделала, примут ее играть и все будет хорошо.
Но хорошо не стало. Воспитательница прикрикнула на детей, они замолчали и разошлись, но нет-нет, да изредка бросали на Галю недобрые взгляды и шептали так, чтобы слышала только она: «Баба-Яга, Баба-Яга…»
Это прозвище прилепилось к Гале на всю жизнь.
Поначалу в детском саду Галя много плакала. И плакала не от обиды – на прозвище она как раз не обижалась, мало того – она привыкла к нему и откликалась как на второе имя. Одиночество в окружении людей – вот что было для нее тяжело, подчас просто невыносимо.
А дома тоже некуда было голову приклонить. Жизнь Галиных родителей напоминала мексиканский сериал. Некрасивая, нескладная мама отчаянно ревновала своего видного мужа. На пустом месте возникали скандалы с заламыванием рук, криками и слезами. Когда отец возвращался с работы, мама, не таясь, брала его костюм и тщательно исследовала с лупой в поисках чужих волос. И если находился хоть малейший намек на измену, мама с удовлетворением совала найденное доказательство отцу в лицо, и адский водевиль продолжался.
В такие моменты отец частенько надевал наушники, брал сигареты и закрывался в туалете. А мама бегала туда-сюда по коридору и, захлебываясь слезами, грозила, что выпьет уксуса. Если отец не отвечал, она начинала барабанить ему в дверь:
– Вова, открой немедленно! Вова, ты слышишь меня? – кричала она.
– Да, слышу, – отвечал отец.
– Ты понял меня, Вова? Понял?
– Да, я понял.
– Что ты понял, Вова? – требовала мама немедленного ответа.
– Я буду стремиться, – глубокомысленно отвечал отец из-за двери.
Странно, но нелепость его ответа напрочь отбивала у мамы охоту продолжать скандал. Она вся как-то сдувалась, руки ее падали, как плети, и, шаркая ногами, она уходила на кухню пить валерьянку. Конечно, при такой бурной жизни родителям было не до Гали, и девочка, как могла, старалась поддержать себя сама. Все, чему не находилось объяснения в детской головке, Галя привыкла откладывать в сторону и спокойно говорила сама себе: «Ничего страшного. Потом разберусь». – Она вообще росла на редкость спокойной и рассудительной девочкой.
