Светлой памяти Пелагеи Поликарповны Шаминой, бабушки моей, посвящаю
Ветер дышит, где хочет, и
голос его слышишь, а не
знаешь, откуда приходит и
куда уходит
Иисус Христос
Есть ветер такой,
Что волос не растреплет
Не шевельнёт даже листьев
А просто вдруг налетит
Неизвестно откуда
И заставит подумать
Внезапно прошелестев на
Рассвете:
Что-то от нас далёкое
Существует на свете
Стефан Раичкович.
"Идёт ветер к югу,
и переходит к северу,
кружится, кружитсяна ходу своём,
и возвращается ветер на круги свои".
Екклесиаст, глава 1, стих 6.
Всё было, всё есть, всё будет…
Что – если настала бы тишина,
Не на день – навсегда?
Отражение долгого сна –
Тишина навсегда тишина…
Тишь – бездонная пропасть -
Улететь, раствориться, пропасть
В ней, в тиши…
В ней —
Нирвана…
Тишь – она -
Отражение долгого сна.
Мир сошёл бы с ума –
Шум исчез, гам исчез – тишина,
Как немое кино –
Суета, толкотня и —
Тишь –
Она —
Голубое окно
К себе, если не спишь.
Если сам с собой в тишине,
Если мир ликует в весне…
Отражение долгого сна,
Избавленье и боль —
Тишина
Чёрной тенью метнулась из ослабших пальцев и закачалась гудящим маятником трубка. Я до боли, так, что побелела ладонь, ударил, (хотя зачем? – ведь он же не виноват!) серый ящик. Чёрт!.. Эти цифры … Они набирались с трепетной надеждой, всё во мне затихло. Чего я хотел бы сейчас – это чтобы там подняли трубку, этот кусок пластмассы, ставший весом равный моей судьбе. И когда пискнула последняя цифра, и когда длинный безжалостный гудок пронзил сердце, внутри что-то оборвалось и мир замер. И только во мне тягуче медленно раскачивался маятник. Вот остановился и он; время застыло.
Я хотел стряхнуть это тягостное оцепенение и ударил, ударил безмозглую штуку, отказывающуюся мне помочь. Телефон захлебнулся рваным режущим уши писком, но я уже ничего не слышал… Из забытья меня вывел бесцеремонный стук.
– Ну, сколько ещё можно пиздеть – люди ждут! – мордастый тип, весь в коже, сверкнул золотым ртом.
– Извините… – послышался мой голос, словно записанный невесть когда на ленту и только сейчас воспроизводимый.
“Золотой зуб” сделал ручкой и захлопнул дверцу. К нему судьба оказалась благосклонней, – уже через пару секунд он, скалясь, отрывисто что-то кричал в трубку, выплёскивая далёкому собеседнику всё накопившееся нетерпение.
Эх, судьба, – всплыло в голове, – если она – дама, то здесь применимо – чем больше женщину мы любим, тем меньше нравимся мы ей. Хм… Жизнь… Судьба… Да. Если у вас депрессия, то не о чем больше жалеть…
Солнце стояло в зените, когда я преодолел часть расстояния до своего убогого (убого – убога, мы все живём у Бога, – каламбур, однако!) жилища.
Тень задыхалась под ногами. Вминая её в расплавленный асфальт, я брёл в никуда… Если тебе надоело жить, то прольётся масло на рельсы трамвая…
Визг тормозов лишь на миг вернул меня в покинутую реальность.
– Ты! Что!? Придурок!
Хлопья звуков, плавно кружась, сыпались с белёсо-голубого свода и падали в бездонный колодец, забитый облачной ватой. Тело моё встряхнулось.
– Твою мать! Глухонемой, что ли?! – чёрные зрачки, полыхая гневом, надвинулись; искры посыпались на самое дно – Твою мать! – и, почти участливо, – чокнутый… Ну и хуй с тобой.
Меня куда-то потащило.
– Вот это – тротуар, а то – улица. Надо по тротуару идти. Понял? Ну… Топай!
