Бешеный

Всем тем,

Кто смертельно скучал в школе или

Кого дома доводили до слез,

Кого в детстве тиранили учителя

Или

Лупили родители,

Я посвящаю эту книгу.

Жюль Валлес, «Дитя»

Все жадно и беззвучно жрут, согнувшись над своими собачьими мисками, лакают похлебку, подбирают хлебом остатки. Шуметь за едой запрещено. В столовой должна стоять тишина.

– Тишина, понятно? – рявкает Шота́н, запугивая новеньких.

Разговаривать можно только во дворе, в других местах за каждое словечко наказывают.

Наш тюремный комендант и переглядываться не дает.

– Все по глазам вижу, бандюги.

Этот бывший унтер-офицер в тесном синем мундире расхаживает между столами.

– Все подлянки вижу, какие вы замышляете.

Его фуражка охранника среди наших бритых макушек. Все – Муаза́н, Труссело́, Каррье́, Пчела, Малыш Мало́ и даже Суда́р, который у нас верховодит, – вжимают головы в плечи. Наша шайка негодяев выглядит побежденным войском.

– Все вы дефективные!

Шотан подходит ко мне, хлопает по столу форменной фуражкой.

– Злыдень, смотри в тарелку!

Я смотрю ему в глаза.

Знаю, сейчас он мне влепит.

Он прочищает горло – признак подступающего гнева.

– Злыдень!

Никто и никогда не имеет права называть меня так. Это мое боевое прозвище, и я немало зубов повыбивал, завоевывая его. Только я произношу его вслух. Я его отстаиваю, а оно держит в страхе других. Ни один заключенный, ни один надзиратель, даже сам начальник Кольмо́н, не должен его употреблять. «Злыдень» – это я сам и моя ярость. Мое поле брани.

Шотан приближается. Я сижу на краю скамьи, пятый в своем ряду. Вижу перед собой только согнутые спины. Даже в тюрьме люди в столовке разговаривают, сидя друг к другу лицом, как в ресторане. Но здесь, в исправительной колонии для несовершеннолетних правонарушителей От-Булонь, нас разместили рядами друг другу в затылок, и оборачиваться запрещено.

– Смотри в свою тарелку!

Жестяная миска. У нас в Майенне свиньи жрали из жестяной кормушки.

Гляжу на него в упор. Злобно ухмыляюсь:

– Ты хотел сказать – в свое корыто.

Надзиратель молча хватает стоящий передо мной помятый кувшин. Металлическая оплеуха. Кувшин ударяется в скулу. Вода выплескивается, я весь мокрый. И теперь этот дуболом Шотан нависает надо мной, не зная, что делать дальше.

Когда он велел мне опустить глаза, я схватил свою вилку – один зубец обломан, три заточены. Кому-то не поздоровится. Надзиратель заметил, что я сделал.

– Смотри в тарелку!

Я бросаюсь на него. Он, гад, высокий, ростом с меня, и весит столько же, только мне восемнадцать лет, а ему пятьдесят с лишком. Питомец нападает на хозяина, сбивает с ног. Он, зашатавшись и взмахнув руками, валится на спину, голова ударяется об пол. И вот я уже сижу на нем верхом, вцепившись в воротник его мундира, и ору, глядя ему в глаза. Надавливаю ему на горло. Высовываю язык, кручу им. Лакающий пес.

– Что, начальник, дефективный я?

Стукаемся лбами, его страх против моей радости.

– Отвечай, начальник, дефективный – это вот такой?

С другого конца столовой с ревом бегут охранники, подковки скребут по цементному полу. Не выпуская добычи, подбираю фуражку Шотана, нахлобучиваю до самых глаз.