Письма из чужой жизни

Я не знал, зачем начал всё это писать. Поначалу – чтобы запомнить. Потом – чтобы забыть. Но чем больше строк появлялось, тем меньше я понимал, где заканчиваются они и начинаюсь я. Теперь мне кажется, что я – это просто сшитое из фраз тело, и голос мой – чужой.

Я не виню её. Нет, правда. Даже сейчас, когда прошло сто тринадцать дней, и я помню, как пах её кофе утром, а не своё собственное имя – даже теперь я не держу зла. Она ушла, не дождавшись, когда я стану тем, кем, как мне казалось, должен был быть. Я слишком долго собирался в дорогу, стоя у зеркала без лица. А она – взяла и пошла. Просто. Спокойно. Как будто выключила свет и оставила дверь приоткрытой. Но вот что странно: я начал говорить с собой. Не так, как бывает в фильмах – когда герой бьётся в истерике, а потом вдруг находит спасение. Нет. Я говорил шёпотом. На кухне. У ванной. В лифте. Я проговаривал её имя, чтобы оно не исчезло из языка. Как будто, если перестану – сдохну. Иногда казалось, что всё это – спектакль. И я сам себе зритель. И я же – клоун. Я проклинал себя за все вещи, которые не сделал. Не сказал. Не почувствовал вовремя. Я обнимал подушку так, как будто мог сломать себе руки – лишь бы забыть, как её кожа отзывалась на мои ладони. Теперь я – просто человек, у которого отняли возможность повторить. Всё, что у меня есть – это память. И она врет. Я пишу это письмо не ей. Себе. Потому что мне нужен кто-то, кто скажет: «Ты жив». А я не уверен.

Женщины не прощают. Не потому что злы, а потому что не умеют. Им проще сказать себе: «не было», чем простить «было». Я понял это, когда вернулся. А дома – пусто. Ни цветов, ни скандала. Ни фото, ни следа. Только воздух, который больше не пах ею. Она стерла всё. Чисто. Как хирург, удаляющий опухоль. Я – это была её боль. И она вырезала меня с мясом. Я смотрел на своё отражение в окне и не узнавал себя. Как будто человек, стоящий на другом конце стекла, давно уже умер. Смешно. Я считал себя важным. Думающим. Глубоким. А оказался тем, о ком забывают, не успев дослушать до конца. Я не пишу ей. Потому что не знаю, существует ли она теперь. А если и да – это уже не она, а та, что стала после меня. Я просто оставляю это письмо здесь. Как на мокром асфальте: может, кто-то найдёт, наступит – и почувствует, как хрустит стекло под ногами. Как хрустнуло внутри у меня.

Если хотите знать – я не всегда был таким. Когда-то я умел смеяться без повода. Ждал звонка не из страха, что бросят, а из радости, что вспомнили. Спал спокойно. Говорил легко. Смотрел в глаза. Мечтал. Но однажды кто-то ткнул пальцем в моё сердце и сказал: «Смотри, тут пусто». И с тех пор я начал проверять каждое утро, не исчез ли совсем. Быть может, это началось не с неё. Может, раньше. С отца, который не умел разговаривать. С матери, которая всё ждала, что я вырасту и стану тем, кем она не стала. С себя – вечного мальчика, прячущего записки в ботинках. Я пытался быть другим. Пытался любить по-настоящему. Без условий. Без контроля. Но каждый раз, как только я раскрывался, меня били туда, где было тонко. Я стал крепче, да. Но не лучше. Теперь я живу с этим чувством, что вся моя жизнь – как записка, написанная чужим почерком. Я её читаю, но не понимаю. И не знаю, можно ли её перечеркнуть. Я не знаю, чего жду. Что кто-то скажет: «Ты всё ещё человек?» Или что кто-то прижмётся лбом и скажет: «Я с тобой, даже если ты сломан». Но таких не осталось. Остались только письма. А я их пишу. Чтобы не исчезнуть окончательно.