Тревога! К нам идут за елкой!

Видали вы такой шкафчик, знаете, в резьбе весь, в завитушках? Откроешь, вдохнешь – пыль и дерево благородное почуешь? И скрипит так, аж страшно, мимо ночью пройдешь и напрочь позабудешь, куда шел, вздрогнешь от визга петель: уж не домовой ли балуется? Сейчас-то, конечно, не достать такого, раритет считайте. Цельное дерево, резьба… Рассованы они сейчас, последние выжившие, по антресолям, да по сараям, а владельцы и не догадываются, какое сокровище у них пылью порастает!

Да и разве особо ходкие на чердак – люди то? На то он и чердак, чтоб, там, под крышей дома, самая ценность хранилась: велосипед детский – такой нужный, что насквозь проржавел, но в металлолом не оттащишь, память; лыжи – облупившееся все, но как это так, чтоб на выброс, «нет-нет, вот подрастет Ванька – кататься будет»; банок стеклянных сотни две – уж их-то точно в утиль можно, да все руки не доходят. Так и копится добро, так и обрастает чердак джунглями непроходимыми…

Только как же это – непроходимыми? До всего добраться можно, долезть. Ну запнешься, уронишь стопку пожелтевших журналов, а с ними – словцо крепкое, матросское. Ну поднимешь пыль такую – ни вдохнуть, ни выдохнуть, так и что ж? Не убираться же здесь, в самом деле! Понадобится что – всегда дорожку расчистишь, проложишь. Чуть не рухнешь, запнувшись о милую сердцу табуретку, которую сам на уроках труда выстругал, а жизненно необходимые отцовские пластинки с песнями Высоцкого сыщешь, непременно.

Но тот пыльный чердак, о котором сейчас рассказываю, чащобой был – под самую маковку забитый. А чего ждать, переехали люди, дом старый – жильцы новые. Пока освоятся, утрясутся, поймут, что не стоило уж все-то наверх стаскивать…

Поймут, поймут непременно! А пока суждено вам, раритетным вещицам, плесневеть, дряхлеть да пылью обрастать.

Однако, представьте себе: старый – еще прабабушкин – шкафчик, затерянный среди книг да коробок, был поверху чистенький. Оно и ясно: не укроешься ты одеялом пыли, когда от возни да толкотни поскрипываешь…

– Ай!

– Ты чего орешь?

– А ты чего толкаешься?!

– Так до тебя не докричишься!

– А зачем так мутузить-то?

– Так ты слабее не чуешь!

– А ты почуешь? Дай-ка, проверим…

– Тихо! А ну тщщ, оба!

Один взмах миниатюрной ручки – и Тоша с Гошей, насупившись, затихли. Драки – драками, а против «примы-балерины» не попрешь, еще нажалуется…

– Крылышки поправьте! Опять смялись!

– А ты – юбку почисть! – не сдержался Гоша, – Вон там вон у тебя – пыль!

Хлопая длинными ресницами, балерина суетливо оглядывает свою батистовую юбочку – премиленькую, в блестках и бисере. Нарисованные бровки взлетают в удивлении

– А где, не вижу…

– Дурочка ты, Валерка – с улыбкой качает головой пузатый, наряженный во фланелевую красную шубу Дед Мороз, – Каждый раз одно и то же. Ну нет же там ничего!

Крошечный носик досадливо вздернулся.

– Я – Валерия, не Валерка! – насупилась фигурка – Меня Кристина так называет, без Валерок всяких! Мороз Иванович, сколько вам еще повторять?

– Поживешь с мое – поймешь, – посмеивается старик, – Вы все здесь для меня – Валерки. Или, скажешь, и этих охламонов полным именем кликать?

– Меня – да! – вдруг встрепенулся Тоша. В тонких проволочных ручках задорно звякнул колокольчик – Я давно хотел зваться как-то… красиво, а то что это – Тошка да Тошка! А как я звучу, ну, по полному?