Эхо несуществующих ответов

«Мы – буквы в книге, которую пишет пустота. И каждая глава заканчивается тем, чего никогда не начиналось».

– Орфаэль, Хозяин Пробелов.

Они не хоронили своих мертвых здесь. Не смели. Земля Санктуария была ненасытным ртом, и кости, брошенные в ее чернозем, прорастали когтями, клыками, шипами—чем-то, что не принадлежало ни живому, ни мертвому. Но Еретица знала: под слоем грязи и пепла здесь лежали не кости. Здесь лежали слова. Первые слова, которые боги прошептали в пустоту, прежде чем та начала рожать миры. Она стояла на краю пропасти, где когда-то билось сердце Храма Первого Клина. Теперь от него остались лишь обломки, вросшие в скалы, как заноза в гниющей плоти. Камни храма дышали. Медленно, тяжело, словно легкие, наполненные жидким мраком. С каждым выдохом из трещин выползали насекомые—не жуки и не пауки, а нечто среднее между буквами и существами. Их хитиновые спины были покрыты письменами, которые жгли глаза.

«Ты опоздала», —прошипел ветер, обвивая ее шею.

Но она знала—это ложь. Время здесь было зверем с перебитыми лапами. Оно ползало по кругу, оставляя кровавый след на камнях. Она видела отголоски прошлого: тени жрецов, падающих на колени, их рты, разорванные в крике, когда божественный клин—первое оружие, выкованное из страха—рассек их души. Видела, как стены храма плакали смолой, а из слепых окон лилась музыка, от которой сходили с ума целые города. Ее руны загорелись. Боль была знакомой—как будто кто-то водил раскаленным шилом по костям, выцарапывая новые символы. Она не сопротивлялась. Ее тело давно перестало быть ее. Оно стало пергаментом, на котором писали те, кто старше демонов. Те, кого даже Праматерь Лилит боялась назвать по имени. Из пропасти поднялся запах—сладкий, как разлагающиеся фрукты, и резкий, как ржавое железо. Воздух заколебался, и она увидела ее. Лестницу. Не из камня или дерева—из спрессованных теней, скрученных в спираль. Ступени были зубами, вонзенными в плоть неба. Она знала, куда вела эта лестница: в Чрево, место, где спали боги до того, как им приснились миры. Но прежде чем сделать шаг, она обернулась. Твари уже окружали ее. Те самые—с вывернутыми суставами и ртами, полными тишины. Они не нападали. Они… кланялись. Их спины ломались с хрустом, головы ударялись о землю, а пальцы, длинные как шила, чертили в грязи те же руны, что горели на ее коже.

«-Пришло время», – сказала она, и голос ее был похож на скрип двери в заброшенной усыпальнице.

Потом шагнула в пропасть. А далеко внизу, в глубине, что-то зашевелилось. Что-то с зубами длиннее вечности. Лестница гнулась под ее весом, как хрящ под лезвием ножа. Каждая ступень оставляла на ее ступнях шрамы-символы, которые тут же начинали дымиться, впитываясь в плоть. Воздух густел, превращаясь в сироп из предсмертных стонов. Она спускалась вглубь, но чувствовала—это не падение, а перерождение. Как если бы ее тело разбирали на части, чтобы собрать заново, вставив между костей страницы запретных гимнов. Внизу тьма зашевелилась. Сначала она приняла это за иллюзию—глаза здесь лгали чаще, чем язык священника. Но нет: стены Чрева пульсировали, обнажая прожилки мерцающей синевы. Они бились в ритме, от которого зубы скрипели, пытаясь перемолоть собственные корни. А между ними—фигуры. Застывшие, как насекомые в янтаре, но живые. Очень живые. Один из них повернул голову. Человек? Нет. Чудовище? Тоже нет. Это было нечто вроде незаконченной иконы—очертания тела, лица, рук, но все расплывчатое, будто художник стер детали тряпкой, смоченной в желчи. Его рот открылся, и Еретица услышала… Не звук. Вкус. Медный привкус страха на языке, жжение гноя в ноздрях, чесотку под кожей, будто кто-то выводил иглой надпись: «ТЫ НЕ ДОЛЖНА ВИДЕТЬ».