Фантасмагории о Гоголе и Лермонтове

Москва хоронила Гоголя. Гоголь лежал в гробу и думал: «А что если встать сейчас – вот будет зрелище! Почище немой сцены из моего “Ревизора”! Нет, негоже… Вдруг кому-то в толпе дурно сделается, или давка начнётся, или дитя заплачет? Разве воскрешение стоит слезы ребёнка? Красивая фраза! Оставлю кому-нибудь из собратьев…»

– Эй, посторонись! Дорогу его высокопревосходительству!

По узкой Воздвиженке сквозь толпу и сугробы пробирался экипаж с московским губернатором графом Закревским.

– Небось генерала хоронят, раз сам губернатор пожаловал? – полюбопытствовал у соседа один из зевак, что столпились возле университетской церкви.

– Нет, – ответил его сосед, на вид почтенный московский гражданин. – Гоголя!

– А кто это?

– Писатель.

– Неужто из-за него столько народу собралось? Видать, много написал?

– Нет, немного, – ответил почтенный гражданин и снял меховую шапку. – Гений! Гений! – со слезами умиления произнёс он. – Гении – они много написать не успевают… они лишь намётки делают, а далее другие по их намёткам свои таланты проявляют. Ещё одного гения Россия потеряла!

Но любопытствующий зевака уже оставил своего соседа и пытался протиснуться поближе.

Внутри церкви было так же многолюдно, как и снаружи. Профессора и студенты Московского университета, литераторы и актёры, власть имущие и простой люд прощались с Гоголем, быстрая и внезапная смерть которого потрясла всю Москву.

упоённо и проникновенно пропел священник.

Начались приготовления к выносу. Решено было закрыть гроб крышкой возле церкви, чтобы народ ещё раз мог увидеть Гоголя. Морозное февральское утро поторапливало организаторов похорон.

И вот гроб с Гоголем медленно поплыл на руках студентов. Несли, бережно передавая друг другу. При выходе из церкви кто-то из молодых людей оступился, гроб покачнулся, и многим показалось, что Гоголь пошевелился.

– Живой! Глядите, и щёки от мороза порозовели! – запричитала одна из женщин.

– Цыц, баба! – прикрикнул на неё стоящий рядом жандарм. – Не вишь, учёные хоронят. Стало быть, того… точно покойник. А ну, подвиньсь!

Люди расступились.

Гоголь в лавровом венке был страшно красив. И эта страшная, непонятная красота манила народ, завораживала и вела за собой. Толпа увеличивалась, и с каждой минутой росло напряжение. Всем казалось, что должно что-то произойти, что-то случиться. Тревога охватывала собравшихся, и ничем её невозможно было объяснить. Одно все понимали: ещё никого в Москве не хоронили так.

– И здесь он первый! – прочувствовав атмосферу похорон, заметил профессор истории Соловьёв. – Кто знает, господа, скольких ещё Москва будет эдак провожать?

– Единицы, Сергей Михайлович, единицы подобной чести удостоятся! – в отличие от суховатого и педантичного коллеги живо откликнулся Тимофей Николаевич Грановский. – Народу-то собралось!..

– А друзья хороши, не пришли на вынос! Даже Аксаковых нет! – возмутился кто-то из профессуры.

– Не любят нас с вами, «западников», вот и не пришли, – ответил Грановский. – Погубит когда-нибудь Россию этакая нетерпимость! Эх, погубит!

– Тимофей Николаевич, что вы, право, в пророчества ударились? – откликнулся Соловьёв.