Новогодние рассказы

Я всегда был человеком равнодушным. Не злым. Не причиняющим никому боли. Просто равнодушным ко всему по-людски простому, естественному, природному. Кто-то говорил, мол, у меня холодное сердце. Но и это абсолютно антинаучное утверждение меня не трогало.

Я не лил слезы на мелодраме, в которой два прежде одиноких человека наконец обрели друг друга. Я думал: что в этом такого? Обрели да обрели. Тоже мне событие сверхэмоционального масштаба. Людям свойственно встречаться, расходиться. Это более, чем нормально.

Я никогда не умилялся первому снегу. Не смотрел на него глазами новорожденного младенца, прежде не видевшего мелкие кристаллы самого что ни на есть обычного льда.

Мои глаза не наполнились слезами, когда я впервые увидел море. Хотя друзья талдычили без конца: «Увидишь, Володька, море, и размякнет твое черствое сердце». Врали.

Женщин, по обыкновению, любил умеренно. Не насаждал звонками, частыми встречами, бактериальными причмокиваниями без веского повода. Те, что платили той же монетой, задерживались в моей жизни подольше. А те, что барахтались в эмоциональной центрифуге, полной слез, ненужных обещаний, упреков и, боже упаси, криков, уходили сразу.

Помню, вычитал в одной книге, что ближе к старости все люди становятся более эмоциональными. Откатываются к истокам. Мол, старик – то же, что и дитя малое. Мне казалось, это бред какой-то. Я хотел, чтобы меня сразу усыпили при выходе на пенсию, если старость предречет посасывание пальца во сне и выплевывание бессвязных звуков. Но до старости еще далеко. В апреле мне только тридцать два стукнуло. А в декабре я встретил ее.

Между подгнивших яблок и потрескавшихся гранатов сновала ее рука. Белехонькая, тоненькая. С пальцами-паутинами, окутывающими фрукты не первой свежести. Французские ладони в русской бакалее, подумал я тогда. Ее ногтевые пластины были лишены гламурного лоска: никакого лака, заточенных форм. На указательном пальце свободно сидел янтарный перстень. Казалось, она родилась с ним, ведь он так подходил к цвету ее желто-карих глаз.

– Передайте парочку мешочков: тех, что поплотнее, – непринужденно, словно мы женаты десять лет, произнесла обладательница французских ладоней.

Я тогда смутился, растерялся. Возможно, даже принял окрас лопнувшего граната, который она зачем-то скрупулезно рассматривала. Но мешочки передал, слегка коснувшись ее выбеленного, очень холодного пальца.

– Не знаете, что кладут в рождественский яблочный пирог? – не унималась она, забрасывая меня комбинацией слов, которую не преподносят незнакомцам.

– Переспелого граната там точно нет, – неожиданно выпалил я. Не про себя. Вслух. Красивой женщине с пшеничными волосами, элегантно рассыпанными по рыжему пальто.

Помню, она засмеялась. Звонко. Искренне. По-детски. Разломила, упрямо глядя мне в глаза, гранат и откусила слепленные кроваво-красные зернышки. Сок побежал по ее маленьким аккуратным губам. Но она вовремя смахнула его языком, оставив красноватый след, похожий на невесомое прикосновение помады. Это не выглядело пошло. Кокетливо, кинематографично – да! Но не пошло. Я смотрел на нее как полный идиот: обмякшими глазами, покосившейся улыбкой, вспыхнувшими щеками. Она бросила разломленный гранат в корзину, живо набила мешок уродливыми яблоками, улыбнулась, как дети улыбаются незнакомцам, и проплыла мимо меня в отдел молочных продуктов.