Пять сигарет Машимона

Машимон глубоко затянулся новой сигаретой. Опекуны дремали, утомлённые выпитым пивом вперемешку с виски и местной самогонкой весьма мутного вида.

Машимон злился.

Эти болваны вылакали все подношения, что предназначались только ему – Великому Машимону, Отцу колдунов и ведьм. Оказалось, что в этом мире он лишь отполированный истукан из дерева. Он не мог ни пригубить обжигающий виски, ни сделать большой, затяжной глоток пенного пива. И только маленькие глазки быстро пересчитывали бутылки, разукрашенные цветами пивные банки и глиняные кувшины с запаянными горлышками.

Машимон вздыхал.

В ногах у него люди устанавливали свечи, и свечей иногда было слишком много.

Машимон боялся.

Свечи горели круглосуточно, оплавлялись на его одежду и кончики ботинок. Он представлял, что кто-нибудь из смотрителей зазевается и его тело затрещит, как порох в ружьях конкистадоров.

Машимон ненавидел.

Свое закостенелое положение Бога-истукана и свет. Дружбы со светом Машимон не водил никогда. Лишь два раза в год его вытаскивали из убежища: в день Страстной Пятницы и в день обретения новых слуг. Эти дни он переживал всегда тяжело и клял всех вокруг за их нерасторопность.

Машимон любил.

Его стихией всегда была ночь. Для него она имела миллион оттенков. Ночь с ним говорила голосом нежной сеньоры, чуть-чуть приглушенно. Она даже проказничала, прикусывая его деревянное ухо. Он чувствовал себя мужчиной. Машимон кряхтел от удовольствия и прикрывал глазки-угольки.

Наступало утро, кричал петух, и Машимон снова замирал. Изменить он ничего не мог, потому что существовала эта глупая и бессмысленная традиция – быть Богом-Истуканом. Ее придумали во имя спасения горластые индейцы и изворотливый аббат-католик столетия назад. Но на то она и традиция, чтобы остаться неизменной.

Машимон молчал.

***

«Какая красавица Карина!» – восхищенно щелкали языками старушки-соседки, провожая взглядом cтройную девушку, возвращающуюся с работы.

Ее звали Карина. «Каринита» ласково любила звать ее бабуля. «Кэри» манерно, как белый гринго, привлекал к себе ее любимый Хуан.

В марте Карине исполнилось двадцать два года. В Мексике это считается крайним рубежом девичьей зрелости. Но вопреки раннему взрослению и бушующим сериальным страстям ее окружения, Карина оставалась незамужней.

Нет, конечно, она была не одна. Редкие свободные от дежурств в госпитале ночи проходили с Хуаном – как она считала, лучшим мужчиной всей Мексики. Провинциальный мачо с врожденным чутьем дармовой наживы бесцеремонно ввалился не только в ее дом, но и в ее душу, нагло развалившись там в кожаных сапогах.

Хуан не был красавцем, его квадратный торс с надутым, как мяч, животом покоился на коротких ножках с толстыми ляжками. Он льстил себе, выбирая одежду на пару размеров меньше, требовал у продавца именно ту рубашку, которая обтянет все его округлости. Брюки норовили вот-вот разъехаться по швам. Густые смоляные волосы были подстрижены коротко и ровно, как декоративный куст в гольф-клубе, обнажая лоснящийся затылок с капельками пота, который розовел, как пятак поросенка. Шея у Хуана почти отсутствовала, и казалось, что его голова закреплена на круглых плечах, как канапе на шпажке.

Нес он себя с выпестованной гордыней и не обращал внимания на хихиканье соседок. Работать Хуан не любил никогда, считал, что работают только бедняки и идиоты. Даже скудный доход заправщика бензоколонки его не возвращал на место в реальность. Эта работа для него лишь временная, вынужденная мера, а в ближайшем будущем он займет почетное место за зеленым суконным столом дорого отеля и будет уважаемым игроком.