Понимающий гуманизм Юрия Трифонова

Сколько ни живу, все не могу избыть обиды на судьбу, так скупо отмерившую Юрию Трифонову те его считанные годы, что пришлись на пору его творческого взлета. Наша литература осиротела, как сказал тогда какой-то писатель, имея в виду череду потерь, пришедшуюся именно на 80-е годы. И Трифонов в этом ряду был из первых. И хотя грандиозные подвижки – в быту, в сознании, в социальных отношениях, – начавшиеся вскоре после его ухода, перенесли нас фактически в другую, «послетрифоновскую», эпоху, боль от этой потери все еще саднит и тлеет. И пускай все мы родом из СССР, включая и тех, кто родился после его распада, но всё же люди в своей массе живут и думают теперь не совсем так, как когда-то, а потому и многое в этом прошлом видится им как сквозь утолщенное затуманенное стекло. Что же говорить о художественной литературе тех лет, особенно, как в случае с Трифоновым, намертво привязанной к реалиям позднесоветской эпохи. Между прочим, многие и смотрят сегодня на его творчество как на её литературный оттиск, теперешнему читателю уже мало созвучный, а потому и не слишком интересный.

В Википедии о Юрии Трифонове сказано так: «одна из главных фигур литературного процесса 1960-х –1970-х годов в СССР». То есть не вообще русской, советской литературы, а именно литературы конкретных десятилетий. Да, о жизни городской, столичной интеллигенции послевоенных десятилетий судят и будут судить в первую очередь по Трифонову, по таким его вещам, как «Обмен», «Другая жизнь», «Дом на набережной», потому что правдивей и глубже него никто эту жизнь не описал. Как ядовито заметил в своём дневнике Юрий Нагибин, «все, кого я ни читаю, – Трифоновы разного калибра. Грекова – Трифонов (наилучший), Маканин – Трифонов, Щербакова – Трифонов, Амлинский – Трифонов, и мой друг Карелин – Трифонов»1. Но ведь и о России последнего десятилетия XIX века мы судим прежде всего по Чехову, однако никому же не придёт в голову аттестовать Чехова как главную фигуру литературного процесса 1890-х годов, хотя это и правда.

В своё время ангажированная советская критика, почти так же, как некогда Чехова, упрекала Трифонова в заземленности, в увлечении бытописательством, и эти попрёки, надо сказать, не проходили бесследно.

– Я пишу о жизни и смерти, – недоумевал он, – а у меня находят один лишь быт. Пишу о любви, о долге, о человеческой порядочности, а мне опять вменяют в вину неспособность подняться над подробностями быта.

Да, что-то подобное происходило и с Чеховым. Его сразу полюбила читающая публика, но очень долго косилась в его сторону журнальная критика, видевшая в нём холодного натуралиста, «апостола беспринципности», бесстрастно фиксирующего неприглядные стороны современной ему действительности, не уравновешенной никакими позитивными идеалами. А всё дело было в новой художественной эстетике, до которой просто не дозрели некоторые из чеховских недоброжелателей.

И ещё одна параллель, невольно напрашивающаяся при сопоставлении этих двух авторов. Ведь, как известно, было два разных Чехова. Один – автор «Осколков» и «Будильника», легкий и плодовитый Антоша Чехонте, относившийся, по собственному его признанию, без должного уважения к своему таланту. И другой, каким он стал к 26-27 годам, постепенно вырастая из непритязательного газетно-журнального юмориста и превращаясь в глубокого и трезвого художника, безжалостно браковавшего плоды своего раннего творчества, значительную часть которого он даже не включил в собрание сочинений (это сделали без него полстолетия спустя, наплевав на его авторскую волю).