Желтое платье

Будильник не звонил. Он давно не нужен – тело Мари просыпалось само, как дрессированное временем. 04:57. Три минуты тишины. Потом – день.

Она встала медленно. Всё как всегда: ноги – в тапки, руки – в халат. Движения точные, тихие, невидимые. Будто за ней следят даже стены.

В ванной – белая плитка, запах отбеливателя. Зеркало чистое, отражение стерильное. Овальное лицо. Приглаженные волосы. Губы без цвета. Женщина без дефектов – и без признаков жизни.

На шее у неё – тонкая цепочка с кулоном. Подарок от мужа.

– Теперь ты как приличная жена, – сказал он тогда.

Она улыбнулась. Сказала: «спасибо».

В ту ночь он был особенно нежен. С тех пор цепочка стала как ошейник. Золотой. Тонкий, почти невидимый. И очень тугой.

Она завтракала в своей безупречной кухне – ровный свет ламп, гладкий блеск мраморной столешницы. Никаких крошек. Никаких запахов. Еда – не для вкуса, а потому что «так надо». Даже камин больше не горел – сломалась система. Или, может, это был знак.

В телефоне – сообщение от матери:

«Не забудь, у тёти Евы завтра сорок дней. Надень юбку. И, пожалуйста, без этих балахонов. Ты взрослая женщина.»

Руки дрогнули. Кофе разлился.

Тётя Ева. Та, кого нельзя было вспоминать вслух. Путешественница. Ведьма. Сказочница. Женщина, которая пахла мятой, дымом и свободой.

Когда-то, в детстве, Мари приезжала к ней на лето. Ходила босиком. Пила какао с корицей. Рисовала облака фиолетовым. И верила, что можно быть собой – и от этого никому не станет хуже.

Мать ненавидела Еву.

– Сорвала тебе психику своими сказками.

– Она сумасшедшая. Одинокая. Неудачница.

– Ты не такая. Ты нормальная. Ты должна быть лучше.

Мари не спорила. Спрятала письма от Евы в ящик, под старые перчатки. И перестала отвечать – чтобы не разрушить хрупкий баланс дома, где нельзя было быть собой.

Хорошая должность. Большой кабинет. Жалюзи, серые стены, кофейный привкус бессилия на губах.

На Мари – узкая юбка, туфли, в которых душа болела раньше, чем ноги. Серый костюм. Белая блузка – застёгнута до самого горла.

Манжеты – жали. Грудь – едва помещалась. Но пуговица всегда застёгнута.

Если расстегнёшь – ты вызывающая. Если дышишь – ты живая. А живой она быть не должна.

Она смотрела в зеркало – и будто не видела себя. В глазах – презентация, отчёты, планы. А внутри – тоска. Как будто вдалеке кто-то звал. Кто-то, кого она когда-то называла собой.

За перегородкой секретарша флиртовала. Громкий смех. Голоса.

А у неё внутри – капельница. Каждый день – одинаковый: подписи, звонки, цифры, отчёты. А потом – тишина. Не уединение. А капсула. Где уже не слышно себя.

Ночью – бессонница. Без истерик. Просто глаза не закрываются. Мысли роем. Слёзы не идут. Потому что ты взрослая. Сильная. Не имеешь права. Ты должна.

Иногда, в обед, Мари выходила на главную улицу. Смотрела на витрины, где висели летящие платья, соломенные шляпы, яркие ткани.

Всё это – из другого мира. Из сна.

Образ Евы всплывал сам собой: босоногая, настоящая.

Мать говорила: – Она совсем с ума сошла. Пьёт воду из луж, живёт с ламами. Стыдоба.

Мари останавливалась. Смотрела. Потом отворачивалась. И шла дальше. Словно уводила себя на невидимом поводке.

Вечером, по дороге домой, она снова задержалась у витрины. Летние платья – воздушные, как ветер. Шёлк, цвет, свобода. Снова – голос матери: – На твои формы это не пойдёт. Ты же не на карнавал. Ты мать. Жена. Взрослая. Не одна. Не позорь нас.