Корни

Дома он смиренно протягивает мне дневник. Жара страшная, пойти бы на улицу и прилечь в тени, но таков ритуал – мы за столом, и я читаю. «Бегал по классу – разбил цветок. Научите брата аккуратности!» – красной ручкой в строке замечаний. Размашистая подпись изгибается в изобильных витках.

– Бегал? – спрашиваю.

– Бегал..

И на бегу же сорвав диск подсолнуха, покидает чью-то землю с огнем в руках. Щурясь, грызет семечки на берегу блестящей реки и бросает шелуху по течению. С тех пор, как нас осталось двое, он бегает. Кто я, чтобы мешать?

Перелистываю: «Обозвал одноклассника нецензурным словом».

– Ну и как ты его назвал?

– Ну это, – отцу бы он не сказал.

– Давай уже.

– На мэ.. – и мне не скажет.

– Мудаком, что ли?

Лыбится, услышав от меня это крепкое, с коньячными нотками, слово.

– Дальше смотреть? – спрашиваю.

– Не знаю.

Переворачиваю страницу и вижу красные волны курсива, пересекающие разворот:

«..в подобной ситуации, как ваша..»

«..приняв опекунство, вы обязаны контролировать..»

«..подобное поведение характерно..»

«..я понимаю, что..»

«..множественные прогулы и..»

«..нельзя игнорировать..»

«..буду вынуждена обратиться..»

«.. с уважением, А.Н»

А точка Н. Приехала месяц назад, с раскаленным дипломом, так сильно обжигающим белые ладони, и устроилась в школу. Говорят, чуть не упала в колодец, когда снимала ведро с крюка. Кто-то рядом был и подхватить успел, а так бы плюхнулась. Может, ей и стоило немного остудиться. Малой очень смеялся, когда рассказывал.

– Че ей надо? – спрашивает он, и в шутливом тоне нотки испуга.

Она хочет, чтобы я заставил тебя учиться и жить, а мне же хочется зарастать травой на пепелище. Наши интересы не совпадают. Не время еще. Беги, братец…

– Да хрен с ней, – говорю и громко схлопыпваю дневник у него перед носом.

– Ты, блин! – удивленно дернувшись, он отвесил мне трескучий подзатыльник, и скоро уже возник на другом краю поселка, где хилые, вечно-добрые псы смиренной паствой следовали за ним по пятам, подолгу ожидая, когда он насмотрится на какую-нибудь мелочь, вроде радужного пятна солярки в луже.

Надо пойти и поговорить с этой А.Н, пока не поздно. У школы, на краю клочка утоптанной земли, где на физкультуре стайкой пираний пацаны гоняют мяч, есть сбитая из пней и широкой доски лавка. На ней, записывая что-то в тетрадь, и сидела А.Н. Сбежавшая из города, она любит иногда работать на природе, и работает усердно. Работа – это все, что у нее есть. Представляюсь и, с ее позволения, присаживаюсь рядом. Она рада, что между нами «налаживается диалог» и подчеркнуто обращается на «Вы».

Смотрит в переносицу, уверенная, что всем деревенским надо смотреть в глаза. Понимаю, почему малой ее не любит. Ее лицо, мимика, голос, жестикуляция, все – соринка на глазу этих мест. Прекрасная соринка, что собирается здесь жить. На коленях раскрытая тетрадь, и ветер переворачивает страницы, полные алых, зеленых, и черных, как сажа, строк.

Интересно, если развязать узелки ее истерической подписи, приведет ли эта красная нить в ее пустой дом? Она пытается объяснить мне всю тяжесть положения. Я слушаю.

– Жуйте долго и медленно. Для живота это полезно, – единственное, что сказал отче за весь день.

Мы жуем, как придется. Закончив, собираемся уходить. Уже одеваемся, а отче так и сидит в унылом пожирательном молении, не мигая всматриваясь в мрак собственных мыслей. Оставив его, тремя снегирями мы вылетаем на простор зимы.