Мандарины, или ролевые игры для тех, кому за…
Мандарины закончились.
Я обошла 3, нет, 4 супермаркета – их нигде не было. Раньше лежали – ну так себе, не роскошными грудами, конечно, но лежали, и тут вдруг исчезли буквально за один день. Я подозревала семьи эмигрантов бывшего Союза.
Предновогоднее (всегда – новогоднее, не рождественское) время, мандарины – символ, раскупили, небось, еще грузовиками на подходе.
Приближался праздник. Он опрокидывал елку и подставку для зонтов в прихожей. Кот, бессловесно позволивший обернуть себя гирляндой, засовывал морду в пакеты, встречал его радостно потому как индейка; а я, ногой отодвигающая кота, другой ногой стряхивающая сапог, рукой набирающая номер, второй рукой поднимающая подставку, безуспешно пыталась дозвониться.
Разница 8 часов, пересадка в Лондоне на три часа, связи еще нет, значит, не успел пройти контроль, мандаринов уже нет.
Иногда мне казалось: все, что я умею, – это ждать. Немного готовить, немного говорить на трех языках, пишу лучше, немного – самую чуточку и иногда – обниматься.
Ждать приходилось по несколько дней вначале, по десять часов потом, но каждый день, по несколько месяцев спустя годы.
Я писала – все лучше – свет мой!
Свет мой, сегодня я освобожусь после 9.
Свет мой, пожалуйста, мне хочется в следующий раз – больно.
Свет мой, любовь моя, я готова.
И мы уезжали, улетали, прилетали обратно. Мы взрослели и старели вместе, пока однажды, где-то в глубине комнаты, где за кроватью за нашими спинами, точнее за моей, я была тогда сверху, не оказалась зеркальная стена и я не разглядела смешную маленькую толстую женщину с (клянусь – увидела!) седеющими волосами.
И все прекратилось.
То есть, улетали-то прежнему. И прилетали тоже. И он работал, и я работала, и кот наш жирел и опрокидывал каждый год елку, просто я собой перестала быть, вот что.
Вся розово-кружевная (детская) и черная кожаная (взрослая) хрень была выброшена или похоронена на дне комода, я выключала свет, задергивала шторы, закрывала глаза – потому что боялась зареветь и сломаться, и все ему рассказать, я всегда и все ему рассказывала, а он только хорошел со временем как вино, не всякое, а такое – благородное, у него этого благородства было через край, и консервативности тоже, и он благородно и консервативно бы приложился к ручке и сказал что-то лукавое, немного старомодное и очень насмешливое, потемневшей запыленной ничем не выдающейся винной бутылке – то есть мне…
