Двое. Одна. Навсегда

Пыль танцевала в луче солнца, пробивавшемся сквозь треснувшее окно на чердаке старого маяка. Чихнула, вытерла нос рукавом и оставила на щеке грязный след. Прекрасно. Теперь я была похожа не на реставратора, а на шахтера после смены.

– Эвелин, ты там еще жива? – крикнула снизу миссис Коллинз, владелица маяка, который давно превратился в музей, но в глубине души все еще оставался ее домом.

– Живее всех живых! – отозвалась, перебирая очередную коробку с пожелтевшими фотографиями и письмами.

Городской совет нанял меня для восстановления фресок в главном зале маяка, но миссис Коллинз попросила меня «заодно разобрать хлам на чердаке». Хлам оказался настоящей сокровищницей: морские карты, старые компасы, выцветшие открытки с признаниями в любви, написанными чернилами.

Я обожала эту работу. В чужих воспоминаниях можно было затеряться так, что собственные не казались такими уж болезненными.

Именно поэтому два месяца назад я переехала в этот крошечный приморский городок. Подальше от шумного города, от нашей с Майклом квартиры, от свадебного платья, которое так и не понадобилось. От фотографий в его телефоне, где он был с ней – своей коллегой, с которой он «просто дружил».

Посмотрела на свое отражение в старом пыльном зеркале, взгляд задержался на губах с красной помадой. Красная, стойкая, как моя броня. Майкл ее ненавидел. «Слишком вызывающе», – говорил он. Теперь я ношу ее каждый день.

В углу чердака, за старым сундуком, я заметила деревянную рамку, наполовину скрытую брезентом, вытащила ее, смахнула пыль.

И замерла.

На фотографии точно 1950-х годов, судя по одежде и зернистости снимка, были изображены трое: женщина в белом платье с волнистыми светлыми волосами, уложенной по моде того времени и красной – красной! – помадой.

Слева от нее – высокий мужчина с широкими плечами и серьезным взглядом. Справа – темноволосый, с дерзкой улыбкой и рукой, обнимающей ее за талию. Первый мужчина держал ее за руку.

Все трое смотрели в камеру так, словно бросали вызов всему миру. Перевернула рамку. На обратной стороне выцветшими чернилами было написано:

«Мы выбрали любовь, а не правила. Маяк помнит. 1953».

Сердце екнуло. провела пальцем по стеклу, словно могла прикоснуться к их тайне.

– Эвелин! – Миссис Коллинз поднималась по лестнице,  шаги эхом отдавались в тишине. – Ты нашла что-то интересное?

Инстинктивно спрятала фотографию за спину.

– Ничего особенного, – солгала, сама не зная почему. – Просто старые бумаги.

Когда она ушла, я сунула рамку в сумку. Не знаю, что на меня нашло. Может, дело было в женщине на фотографии – такой же светловолосой как я, с такой же помадой. Или в уверенности в ее глазах. Или в том, как двое мужчин смотрели на нее, словно она была их вселенной.

«Мы выбрали любовь, а не правила».

Что, черт возьми, это вообще значило?

***

Вечером я сидела в «Якоре» – единственном баре в городе, где подавали приличное вино и не задавали лишних вопросов. Фотография лежала передо мной на столике, я пила «Мерло» и пыталась не думать о том, что мне тридцать, а я уже боюсь даже флиртовать.

– Красивая помада, – раздался низкий голос справа.

Вздрогнула. Рядом стоял мужчина лет тридцати, в поношенной куртке, с темными волосами и щетиной, которая делала его похожим на рыбака из старых романов. Глаза – серые, как море перед штормом. Он смотрел на меня так, словно видел насквозь.