Креститель

В простой льняной тунике, поверх которой был надет кожаный поддоспешник без рукавов, широкоплечий базилевс сидел на верхней ступени Черной крепости и наблюдал, как палач дробит конечности привязанному на каменном полу мужчине. То ли от яркого полуденного солнца, то ли от доставленного излюбленным зрелищем удовольствия округлое, гладко выбритое лицо Василия Второго Болгаробойца порозовело. Скорее, наверное, от солнца – ведь короткие волосы да большие залысины не могли предохранить голову правителя Византии от жары. Обнаженный пленник, рот которого запирал деревянный кляп, мотал из стороны в сторону головой, но лишь тихо сипел, пока тяжелый молот превращал в кровавое месиво его запястья и щиколотки, а потому янтарные четки, что перебирал в руке базилевс, издавали куда более громкий звук, нежели стоны несчастного. Хотя, конечно, вязкие удары молота заглушали все.

Заглушили они и шаги неожиданного гостя в обвисшей, словно накинутой на жердь, коричневой шерстяной рясе, подпоясанной простой пеньковой веревкой. Из-под темного капюшона на свет выглядывала только длинная, с локоть, узенькая седая бородка.

Монах приблизился, остановился за спиной правителя. Поняв, однако, спустя несколько минут, что его не замечают, сделал пару шагов вперед и в сторону и замер на ступени рядом с императором. Василий вздрогнул, поднялся, вскидывая руку:

– Достаточно, Дир! – Базилевс подошел ближе, склонился над жертвой, покрытой крупными каплями пота. – Ну как, Еремей, ты всё еще желаешь примерить мою корону? Нет? Тогда, пожалуй, я оставлю твою голову на плечах.

Он выпрямился, широко перекрестился:

– Господь велел нам быть милостивыми к поверженным врагам, а посему я прощаю тебя, Еремей. Правда, имущество, поля, дома и дворцы твои я назад не верну. Нехорошо, когда император из казны своей изменника хоть чем-то награждает. А всё взятое из добра твоего отныне мое. Жену и дочь твоих тоже не верну. Потому как, надоемши солдатам во всех казармах города, были они проданы маврам, охочим до белых женщин. Никто более, уж прости, за них и медной монеты не давал. Сыновей обоих твоих и брата твоего я на кол на прошлой неделе повелел посадить. Коли живы еще, ты их сними – я велю этому делу не противиться. Ну, а тебя, согласно заветам Господа нашего, Иисуса Христа, я прощаю. Зла на тебя более не держу и милостью божией отпускаю. Дир, отвяжи его и выпусти из крепости.

Кивком позвав за собой монаха, базилевс торопливо поднялся на стену, по ней прошагал к площадке для стрелков над воротами. Наемник в кольчуге, что нес здесь службу, чуть поклонился правителю, подобрал поставленный на землю щит и отошел на край стены, крепко сжимая древко копья и внимательно вглядываясь в низкий город, раскинувшийся далеко в стороны.

Высоко над головой радостно пел жаворонок, слабый ветер с моря навевал свежесть, однако он не в силах был разогнать густой запах, неизменно сопровождающий крупные людские поселения: причудливую смесь ароматов еды и конского навоза, выливаемых прямо на улицу ночных горшков и цветущих персиков, гниющих отбросов и рассаженных по узким дворикам душистых цветов.

– Иногда мне кажется, что каждый из моих подданных собирается стать императором, – наконец повернул голову к монаху Василий. – Я уже устал считать заговоры и покушения, что организуют против меня со всех сторон. Ближние и дальние родичи, патриции, богатые откупщики, военачальники. Среди последних я уже ни одного не помню, кто, получив под свою руку хоть небольшой отряд, не провозгласил бы себя новым правителем. Я даже перестал их казнить, Ираклий. Если я стану казнить каждого центуриона, вообразившего себя императором, то скоро останусь без армии! Варда Склира после бунта пришлось простить и оставить командующим азиатской армией, Фоке Хризопольскому я объявил опалу и отправил в монастырь на остров Хиос. Глядишь, и пригодится еще. Против откупщиков вчера издал закон об аллигентиях, аристократов придется просто прополоть. Но войска, войска… Обойтись без них я не могу. Но что ни год, мне приходится биться против собственных легионов!