Соседи

И снова тот же сон. Седая старуха качает пустую колыбель.

– Для кого я нянчу дитятю? – то ли поет, то ли плачет она. – Ни себе, ни мужу не оставлю, а чуди белоглазой отдам.

Волосы у нее цвета снега, лицо изрезано морщинами и темно, будто кора ясеня. Руки ослабели. Люлька выскальзывает из немощных пальцев.

– Кто в моем доме будет жить? Доброго гостя прогоню, соседа не пущу, а чуди белоглазой на печке постелю.

Спина старухи давно согнулась, босые ноги перепачканы сырой землей. Взгляд под набрякшими веками колкий и черный.

– За кого единственную доченьку отдам? Ни за купца заморского, ни за кузнеца поволжского не пойдет, а чудь белоглазую мужем назовет.

В пустой колыбели лежит только свитая из тряпиц куколка. Старуха прикладывает ее к морщинистой сухой груди, в которой давно не может быть молока, и воркует, как над младенцем.

– Кому мой единственный сынок служить станет? Ни князю, ни царю не поклонится, а чуди белоглазой верен будет.

Холодом веет от пола. Седой иней нарос на доски, плачет от сквозняка ставня. Старуха зябко переступает босыми ногами и поджимает грязные пальцы. Входная дверь скрипит под чужой рукой, как крышка гроба.

Фимка лежал на печи и ел крендельки. У него была особая манера: сначала слизать сахарную глазурь с зернышками мака, а потом доесть белый мякиш. Иногда он отламывал немного булки и бросал Трезору. Щенок подпрыгивал, ловя кусочки в воздухе, поскуливал от счастья и вилял хвостом. Фимка хохотал, глядя, как пес выписывает трюки, льнет брюхом к полу и строит умильные морды.

Наумка смотрел на это голодными глазами. Он сидел на лавке, обняв тощие колени, и облизывался.

– Наумка! – позвал Фимка. – Хочешь кренделек?

Некрасивый, большелобый мальчик поднял голову и растянул в улыбке щербатый рот.

– Можно? – спросил он с надеждой.

– А ты тоже попрыгай, как Трезорка! – Фимка расхохотался, валясь набок от смеха.

Он заметил, что глаза Наумки наполнились слезами, и развеселился еще больше.

– Нет, тебе нельзя наши крендельки есть! Тятька тебя за это выпорет, как пить дать. Он тебя еще не порол за то, что ты его ружжо брал?

– Не брал я ружья!

– А я скажу, что брал.

Наумка уже всхлипывал, жалко сморившись и вытирая нос кулаком. Фимкиного отца он боялся, и правильно! Тятька – человек крутой, всю деревню в кулаке держит. У него и земли много, и дом большой, и по десятку голов овец, лошадей и коров. А что Наумка? Сирота, безотцовщина, из жалости в чужом доме живет.

В печной трубе гудел ветер. Вьюга гуляла по деревне, выла на дворах и стучала в окна. Плохая, злая зима выдалась в этот год. На той неделе буран сорвал крышу с хлева. Телят, которых успели спасти, принесли в дом, к печке, а они все тряслись и ревели, звали мамку. Старая лошадь окоченела от мороза. Когда ее нашли, она уже заледенела, и несколько сильных мужиков не смогли сдвинуть с места каменную кобылью тушу. Тятька бранился на батраков, но все понимали, что никто, кроме природы, не виноват. А в воскресенье ветер ворвался в церковь во время службы и потушил все свечи. Старики заговорили, что пора сходить в лес.

Фимка думал об этом с дрожью. Из леса на другом берегу речки приходили белоглазые. Почти неотличимые от людей, они иногда забредали в деревню, стучали в дома и садились погреться к очагу. Отказать им было нельзя. Белоглазые могли помочь, а могли навредить, но чаще молчаливо наблюдали. Все они то ли были немые, то ли не знали языка. Раз в несколько лет белоглазые в качестве платы за мирное соседство уводили в лес ребенка. Брали только "ненужных" – такой был договор с людьми. В деревне всегда найдутся сироты, больные, убогие, лишние рты. Молодые бабы порой даже сами относили на опушку леса прижитых вне брака младенцев.