Он открыл глаза. Точнее подумал, что открыл, потому что никаких глаз у него не было. Он даже не мог видеть в обычном смысле этого слова, он просто каким-то образом знал, что происходит вокруг. Кругом простиралась обширная пашня, усеянная мелкими зубчиками пробивающейся зелени. На голубом в легкой дымке небе совсем не было облаков. Слепящий, переливающийся круг солнца рассыпался множеством золотистых лучей. Летали черные птицы.
«Что я здесь делаю?», – смутно подумал он. К собственному удивлению он вдруг осознал, что не лежит и даже не сидит, а стоит. Он повернул голову. Точнее подумал, что повернул. Увидел собственные руки в серых рукавах, торчащие по прямой линии вправо и влево. Не слишком-то они были похожи на руки… Он попробовал пошевелить ими. Не получилось. Рук он не чувствовал. Не чувствовал ног. Не чувствовал тела. Не чувствовал самого себя.
«Меня распяли на кресте?» – пронеслось в его несуществующем мозгу. – «Если меня распяли, я должен что-то чувствовать… Или у меня уже отнялись конечности?»
Он вдруг вспомнил, что не знает, кто он такой. Не знает вообще. Он лишь по привычке чувствовал, что ему положено ходить на двух ногах, иметь две руки, голову. Что он должен видеть, слышать и общаться при помощи рта и языка с себе подобными.
«А, может быть, получится увидеть себя со стороны», – подумал он. Едва пожелав этого, он словно отделился от самого себя и тут же отчетливо понял, что он собой представляет. Он действительно висел на кресте. По правде говоря, он и был этим крестом. Два длинных, неотесанных, сколоченных гвоздем и скрепленных веревкой крест-накрест шеста, с накинутой поверх старой, драной шинелью и черным чугунком в качестве головы. Вместо кистей рук безжизненно свисали две рваные перчатки.
«Это я», – подумал он, хотя ничего, кроме, быть может, шинели, не казалось ему знакомым.
Его охватило отчаяние. Он понял, что слишком много видит и знает, чтобы оставаться тем, во что его столь нелепо превратила судьба. Он закричал, но не услышал собственного крика. Начал дергаться, выкручиваться, сжимать и разжимать воображаемые пальцы, сучить невидимыми ногами. Ему все еще казалось, что он распят, хотя он прекрасно понимал, что нет никакого «он».
Безмятежное майское солнце продолжало свое неспешное плаванье по небу. Пашня млела под его добрыми лучами. Вдали благостно зеленели луга, рассекаемые полосками дорог и окаймленные темной кромкой леса. На краю пашни искрилась молодой листвой тонкая березка, с ветвей которой лился беззаботный щебет жаворонка. Ни намека на зло, на чей-то коварный умысел.
Он не знал, сколько прошло времени с тех пор, как он очнулся из небытия. Кроме птиц и мельком пролетавших мимо насекомых, все вокруг оставалось недвижно и спокойно.
Хотя он не чувствовал боли, невыносимая тоска едва ли чем-то уступала физическим страданиям. Что-то внутри его невидимого существа твердо знало: никто не придет, не поможет и даже не увидит его. Он был один. И что еще хуже – должен был оставаться один до конца своих дней, если этот конец когда-нибудь наступит. У него не было никаких, даже смутных воспоминаний, была лишь тень исчезнувшего навсегда прошлого. Тень какого-то огромного, самоуверенного знания, каких-то яростных, будоражащих страстей, какой-то иной, стремительно несущейся вперед, постоянно меняющейся, словно картинка в калейдоскопе, жизни. Было ли оно на самом деле? – даже на этот вопрос не мог он себе ответить.
