Четырехугольник

Юрий Матвеевич Новиков, главный редактор московского литературного журнала, много лет не читал стихи: устал, надоело, давно разочаровался в поэзии, а оттого все передоверил безотказной Эльмире Антоновне, старой деве, у которой ничего за душой, кроме поэзии и доброго сердца, не было. В прежней жизни она поклонялась Пастернаку, ездила в Переделкино, чтобы увидеть его издалека, тайно обожала Самойлова, безответно любила Коржавина и помогала по хозяйству безбытной Ахматовой. Вообще в ее натуре было обожать и влюбляться, но по величайшему секрету, так что можно было только догадываться. Она и стихи писала очень даже недурно, но почти не печаталась. Словом, шестидесятница, но тайная, романтическая натура, и имя романтическое: Эльмира – электрификация мира. На нее всегда можно было положиться, чем и пользовался Юрий Матвеевич. Сам Новиков, хоть на десять лет ее моложе, много лет мечтал уйти, сбросить лямку, но никак не мог решиться. В литературе он считался тяжеловесом и оттого боялся, что его не поймут: ни знакомые и вроде бы приятели, которых он безотказно печатал – не просто так, конечно, а на паритетных началах, – ни в Союзе, ни жена.

Ольга Николаевна, пожалуй, первая. Юрий Матвеевич никогда не был с ней душевно близок. Брак их до некоторой степени был случайный, не из тех, что заключают на небесах, как шутил сам Новиков, литературный, без любви и без детей. Четверть века они жили под одной крышей, но каждый своей особенной жизнью, настолько, что так и остались и со временем все больше становились чужими, будто где-то между ними пролегла невидимая полоса. С годами Новиков от этого стал уставать: он больше не желал ни молоденьких поклонниц, ни самовлюбленных, не слишком умных писательниц среднего возраста, ему все меньше хотелось быть похожим на Панаева, но и муторный опыт Некрасова его не привлекал, – напротив, он все больше жаждал душевного тепла и уюта. Прижаться, склонить голову на плечо, закрыть глаза… Он пытался рыться в памяти, но не находил… Почти не находил… Все было не то или безнадежно испорчено. Им самим испорчено. Юрий Матвеевич начинал впадать в хандру: все, чему он посвятил жизнь, что казалось исключительно важным, незыблемым, что он написал, ради чего кривил душой, лгал в прошлой жизни, а ведь его считали прогрессивным, талантливым, подающим большие надежды, сравнивали то с Федором Абрамовым, то с Юрием Трифоновым, – все со временем обесцветилось, обесценилось. Оказалось не то. Многое Новиков недодумывал раньше, недопонимал, боялся признаться даже самому себе, что ему не хватает смелости, прыти, что он слишком любит себя, что чрезмерно осторожный. Совок, как стали позже говорить.

А потом все сломалось в одночасье. Казалось бы, свобода! Ан нет, писатели растерялись, замолчали. Цензуру отменили, а писать стало не о чем. Захлестнуло мелкотемье. Парадокс, но литературу перекрыла журналистика. Вместо выдуманного – настоящее…

Литература выживала, но как? Все кругом делали вид, притворялись, будто ничего не происходит. Между тем Новикову казалось, что он присутствует на похоронах. Журнал умирал. Читателей становилось все меньше, в разы. И сил что-то изменить не было. И – таланта не хватало. И начатый им роман, написанный до середины, много лет пылился на столе.