Песни на меху

У всякой вещи свой хозяин.

У зверя – душа. У леса – имя.

В преданиях саха каждый предмет, каждое животное, растение, вода или гора имеют своего иччи. Иччи (или иччиэ) – не призрак и не чудовище, а дух-хранитель, душа-владелец.

Он может быть добрым, если обращаться с уважением. И злым, если забыть, что вещь живая. Он дышит в камне, что под ногами. Шепчет в стали ножа, что режет плоть. Скрывается в запахе зверя, притаившегося в тени.

Решишь завладеть новой вещью, вступай в договор. Нельзя просто взять, надо уговорить, успокоить, задобрить и только потом принять с поклоном и просьбой.

А если проигнорируешь, жди: тихий шёпот по ночам, страшную болезнь без причины и глухое одиночество до последнего вдоха.

Дом, где доживал свой век Богом забытый старик, был деревянный, низкий, с заиндевевшими стёклами, через которые даже солнцу было трудно заглянуть. Внутри пахло щепой, пеплом и оленьим жиром.

Хозяин дома лежал на полу – сам туда сполз и, не найдя сил подняться, остался умирать. Всё, что было при нём, – закопчённая кружка, окурок в блюдце и засаленная меховая шапка с дырой вместо уха.

Он не кричал, не звал на помощь. Лишь тихо пел, если шёпот умирающего можно назвать песней. Губы деда Трофима едва двигались, но звуки исходили из груди. То был не его голос, то пела земля под домом, старая и холодная, через него.

Снаружи выл ветер, внутри оживали меха.

Шкуры, прибитые к стенам, дрожали: у волчьей дёргался край, у лисьей поднимался нос, оленья натягивалась, будто под ней снова собирался скелет.

Он умирал медленно, без спешки и без живых. Свидетелями были лишь те, чьи бездыханные туши он когда-то забрал с охоты или вынул из клыков капкана.

Последний вдох прошёл сквозь гнилые зубы.

– Спой им… иначе заберут.

Глаза его остались открыты. И только когда всё стихло, шкуры на стенах разом выдохнули.

Гравий шуршал под колёсами, дорога петляла меж заросших осин и склонившихся лиственниц. У заброшенных изб торчали белёсые оленьи кости, вросшие в землю, словно памятники умершим. Из открытого окна тянуло сухой, терпкой пылью, въедливой, как давние воспоминания. По обочинам мелькали недовольные морды зверьков, а взмах крыльев улетающих птиц резал тишину, непривычную к посторонним звукам.

Проезжая мимо очередного пустого поселения, она заметила в бурьяне у старой избы фигуру – высокую и тонкую, похожую на вытянутую тень. На миг показалось, что это живой человек: одежда будто просвечивала, а черты лица невозможно было разглядеть. Мичийэ надавила на газ, чувствуя, как сердце бьётся так сильно, что готово вырваться из груди. Она поняла, что видит юёра – душу, застрявшую между мирами, умершую не своей смертью или забытую. Иногда это мог быть шаман, не успевший завершить свой путь. По наставлению деда она знала, что такие души завистливы и злобны, и к местам их обитания лучше не приближаться.

Оставшуюся дорогу она молчала, хмурясь и словно забыв значение своего имени. Мичийэ значило «весёлая, добрая» – так её назвал покойный дед, желая внучке лучшей жизни. Одной рукой она держала руль, другой сжимала навигатор, хотя дорогу до Сарылаха помнила наизусть. Приходилось ехать медленнее, чтобы не угодить в ухаб или яму, скрытую высокой травой.

Она не была здесь с тех пор, как уехала в интернат. Никто не заставлял, она сама выбрала тяжёлое детство. Когда матери не стало, дед предложил остаться с ним в селе, но уже через неделю она не смогла вынести тишины днём, непонятного пения по ночам и шороха шкур, развешанных по дому. В восемь лет она предпочла казённый матрас и строгое расписание.