Турецкие слабости

Над бескрайним морем барханов и извилистых вади возвышается столица Османской империи – сияющий старинным великолепием, город-достояние предков – Константинополь. Здесь, среди осколков древних цивилизаций и характерных построек, мостится не лишённый обаяния роскошный дворец Долмабахче, где, помимо множества слуг, гостей и членов монаршей семьи, на турецких коврах искусной работы, постоянно находясь под строгим надзором, возлежат необыкновенной красоты наложницы Абдул-Меджида I.

Третьего апреля 1856 года, спустя несколько дней после подписания Парижского трактата, евнухи. уже не в первый раз, неторопливо заводят новоприбывших, получивших имена Гузельгозлер («красивые глаза»), Зарифурюш («изящная походка»), Дженетинарман («дар небес»), Палакинжи («блестящая жемчужина») и Микуамельгуруш («великолепная осанка»). Стыдившаяся Гузельгозлер опустила глаза; уверенная в себе Зарифурюш смело направилась навстречу новому; Дженетинарман внимательно осмотрела просторное помещение; Палакинжи не могла поверить в происходящее, в полной мере не осознавая, где она, а Микуамельгуруш, не долго думая, робко, с присущей ей аккуратностью, присела на ближайший к ней коврик, украшенный пёстрым орнаментом.

– Ну и кто это к нам пришёл? – едко спросила давняя обитательница гарема, Кескиндиль1.

Девушки с покорным видом произнесли свои замысловатые имена.

Кескиндиль была не самой красивой, но зато удивительно хитрой икбал, относительно остальных девушек. Ей было далеко за тридцать, но источаемое ею обаяние с возрастом будто более усиливалось, нежели ослабевало. Она сидела, внимательно разглядывая каждую новенькую, в глубине души завидуя тому, что объединяло этих пятерых – молодости. Немного погодя, Кескиндиль высокомерно встала и направилась к возвышению между опорными колоннами дворца, вон из нижней части обширной беломраморной палаты. Здесь она чувствовала себя хозяйкой, а потому позволяла себе всё, что ей было угодно.

***

Пробывшие во дворце три месяца и свыкнувшиеся с собственной участью девушки, постигающие основы жизни в гареме, теперь сидели: кто – на стуле, а кто – на укутанном тёплыми коврами полу, и постигали искусство непритязательного общения и не отягощённого излишними хлопотами времяпрепровождения.

– Дженетинарман, – шепнула Палакинжи своей, казалось, давней подруге, – Глянь на того евнуха.

Дженетинарман обернулась, устремив любопытный взор на стройного смуглого юношу.

– Мне кажется, ты ему нравишься. Он постоянно смотрит на тебя.

– О, Палакинжи, не говори глупостей. Ты же знаешь: он евнух.

– И что? Он лишился «достоинства», но не лишился чувств. – чётко заявила Палакинжи.

– Даже если он влюбится, ему придётся подавлять свои чувства. Таким, как он, не суждено любить.

– Это верно… Кстати, Кескиндиль сказала, что сегодня вечером султан хочет видеть именно тебя.

– Только не он.

– Ты не любишь нашего дорого султана?

– Именно так, – с грустной интонацией проговорила Дженетинарман.

– И ты не хочешь стать кадын-эфенди?

– Не хочу.

– Чего же ты тогда хочешь?! – изумлённо воскликнула Палакинжи. – Я вот…

– Тихо! – прикрикнул самый старший из караагаларов.

– Я вот только и мечтаю, – значительно тише продолжила рабыня, – чтобы султан пригласил меня к себе. Но, я, видимо, наскучила ему.

– Ты не представляешь, как бы я хотела, чтобы всё было наоборот, и Абдул-Меджид оставил бы меня. Но всё решаем не мы… – задумчиво окончила речь Дженетинарман.