Ритуал тёмных времён

Отличный замысел. Чувствуется дух Гоголя, раннего Булгакова и даже отголоски «Портрета Дориана Грея». Давайте погрузимся в эту мрачную атмосферу.

-–

Глава первая. Опыт над ангелом

Холод входил в кости не через кожу, а будто изнутри, со стороны самого сердца. Владимир стоял у окна своей мрачной квартиры на одной из питерских окраин, глядя, как сумерки вползают в город, густые, как чернила. За спиной в камине скудно потрескивали два полена, но жар от них, казалось, поглощался все той же пронизывающей сыростью, что клубилась над каналами.

Его называли поэтом. Когда-то. Теперь это звание казалось ему таким же ветхим и не имеющим веса, как афиша на заборе, промокшая под дождем. Стихи были лишь первой стадией болезни, попыткой описать зуд под кожей, невидимую рябь на поверхности реальности. Теперь он знал причину этой ряби. Теперь он был не поэтом, а мистиком. Алхимиком души. Экспериментатором.

На массивном дубовом столе, заваленном фолиантами в потертых кожаных переплетах, стоял необычный предмет: чаша из темного, почти черного стекла, наполненная водой. Рядом лежал пергаментный свиток, испещренный знаками, которые не принадлежали ни одному известному языку, и тонкий серебряный скальпель, холодно поблескивавший в отсветах огня.

Владимир отвернулся от окна. Его взгляд, тяжелый и сосредоточенный, упал на клетку в углу комнаты. В клетке сидел голубь. Не городской замызганный сизарь, а птица удивительной, почти неестественной белизны, с глазами-бусинками, в которых, как казалось Владимиру, плескался немой ужас. Он купил его у старухи на Сенной, та, костлявая, с лицом, испещренным морщинами-иероглифами, назвала его «ангелом-хранителем, спустившимся на грешную землю».

«Всякая материя содержит в себе дух, – размышлял Владимир, подходя к столу. – Задача исследователя – не воспеть его, а извлечь. Отделить божественную эссенцию от тленной плоти. Доказать, что душа – не метафора, а субстанция. Холодная, текучая, подвластная воле».

Холодная кровь. Это было его кредо. Прежний Владимир, тот, что писал вирши о «страданиях лилейной руки», исторг бы слезу при виде прекрасной птицы. Нынешний видел лишь объект. Сосуд. Реагент в великом опыте по разгадке тайны бытия.

Он взял скальпель. Металл был ледяным, но его пальцы не дрогнули. Дрожь, любая эмоция – это слабость, шум, мешающий чистому звучанию воли. Он раскрыл свиток. Слова, которые он начал нашептывать, были лишены мелодики стихов; они были похожи на скрежет камня о камень, на шепот высохших листьев. Воздух в комнате сгустился, стал вязким. Пламя в камине погасло, словно его задули, но странный, фосфоресцирующий свет начал исходить из чаши с водой.

Голубь в клетке забился, зашуршал крыльями, издал короткий, жалобный звук, больше похожий на стон ребенка, чем на воркование птицы.

Владимир не смотрел на него. Его взгляд был прикован к чаше. Он продолжал читать, его голос набирал силу, становясь металлическим и безжалостным. Он чувствовал, как по его жилам течет не кровь, а та самая холодная субстанция, к которой он стремился, – сила, отсекающая все человеческое.

Он протянул руку к клетке, не прерывая чтения. Щеколда отскочила сама собой, с тихим щелчком. Он взял птицу. Та не сопротивлялась, она замерла, парализованная древним ужасом, исходившим от этих слов, от этого взгляда, лишенного всего, кроме голой интеллектуальной жажды.