Папа – постоянный персонаж моих историй.
Я так много написал об отце, что моя жена считает, будто все мои тексты на самом деле о нём.
Это не так. Мне есть, о чём рассказать. Я пережил две эмиграции. В этой книге много сказано про моё детство в Молдавии, эмиграцию в Германию, жизнь в Москве и про моих приятелей-поэтов.
Но я назвал книгу «Про папу». Я не хочу его разочаровывать.
Бывает, звоню ему, а он сразу спрашивает:
– Написал что-нибудь новенькое?
– Написал.
Грустный вздох.
– Опять выставил меня дураком?
– Это не про тебя.
– А про кого?
– Это про мальчика Юрку. Жил да был такой мальчик Юрка, значит. И у этого мальчика есть папа…
– Ну вот.
– Что «ну вот»?
– Опять про меня.
– Это не про тебя. Ты толстый. А он худой.
– Я тоже раньше был худой, – с недоверием говорит папа.
– Но ты – москвич. А отец Юрки живёт в Кишинёве.
– Я тоже жил в Кишинёве.
– Но у тебя никогда не было обезьянки.
– А что, у героя рассказа есть обезьянка?
– Есть.
– Ну пришли почитать.
Я шлю папе рассказ, и через час опять раздаётся звонок. Оказывается, кроме обезьянки, никаких различий между двумя папами нет, и я снова выставил своего отца дураком. Так он считает.
Иногда он спрашивает мою жену:
– Вот скажи, неужели я действительно такой глупый?
– Нет, – отвечает жена. – Вы очень умный человек. Это сын у вас – идиот.
Мне кажется, она неправа. Я тоже кое-что соображаю.
Однажды я придумал историю, в которой вообще не было ничьих пап. Там фигурировали только бегемотик, древний китайский колдун Чань-фу и пузырь самогона. Но что-то меня беспокоило. На месте папы в тексте ощущался вакуум.
Долгое время все убеждали меня написать роман. Но я ненавижу романы. Эта книга – антироман. Она – не результат письма, а процесс. Я продолжаю писать ее каждый день.
Но не я поставлю в ней последнюю точку.
Во времена моего детства ближайшим мегаполисом был город Бельцы.
«Рая уехала в Бельцы», – произносили со значением. «В Бельцы! Что вы говорите!» На лицах отражалось величие происходящего. Многие прощались с Раей навсегда: автобус до Бельц шёл битый час, и люди в нём тряслись, многим становилось дурно. Из Бельц привозили часы, авторучки, блокноты, батарейки; мой дед иногда наведывался в Бельцы за свечами для Хануки и мацой на Песах. Он возвращался, как Одиссей, умудрённый опытом, неузнаваемый.
– Знаешь, кого я встретил?
– Кого?
– Раю.
– Как? Раю?
– Раю.
– И что она сказала?
– Она сказала: «Привет».
– Привет?
– Привет.
– Рая?
– Рая.
– В Бельцах?
– В Бельцах.
– Что она себе думает, эта Рая? Я не понимаю: что она себе думает?
– Я не знаю, Хануся, что она себе думает. Она всегда была мишигинер коп, эта Рая…
Мой папа однажды был свидетелем подобного диалога и запомнил его на всю жизнь как пример крайней степени бытового абсурда.
О, Бельцы, Бельцы! Конечно, был ещё Кишинёв, но он не брался в расчёт. Он существовал где-то на краю мира, мифический город, что-то вроде рериховской Шамбалы. В Кишинёве бывал Пушкин… Нет, это решительно невозможно себе представить.
– А я жил в Кишинёве, – говорил я во дворе.
– Не надо ля-ля, Никитин. Ты б ещё сказал – в Москве. Ты б ещё сказал – в Нью-Йорке! Давай, дуй отсюда, Никитин. Вали!
Когда внука местного парикмахера Фимы в школе спросили, как называется столица Молдовы, он ответил «Израиль». Это были для него вещи примерно одного порядка. Он сказал это на уроке молдавского языка. E capitala Republicii Moldova este Israel. Для него это было так. Фима взял свою маму, бабу Гитлю (во дворе мы звали её Гитлер), дочь, внука, остриг перед отъездом каждого волосатого жителя Рышкан и уехал в Israel, столицу Молдовы.
