Точка после нельзя

Мила проснулась не от звука будильника, а от ощущения – того самого, с которым почти каждое утро приходило нежелание жить. Потолок нависал над ней серым жёлтыми разводами вдоль старых трещин. Где—то в углу вспухла краска – как будто всё в этой комнате давно вышло из строя, но продолжало держаться из упрямства. Она лежала неподвижно, прижимая подбородок к выцветшей наволочке, и не торопилась открывать глаза. Просыпаться было делом бесполезным: за этим не следовало ничего, кроме кофе, автобуса и молчаливых людей, перелистывающих бумаги в тусклом офисе.

Одеяло сбилось на пол. Мила провела ладонью по дивану, нащупала под пальцами ободранный край обивки и снова закрыла глаза. Какой был день недели, она не сразу поняла. Суббота? Среда? Заметной разницы всё равно не было. Даже запах в квартире – смесь пыли, старых книг и застоявшегося воздуха – не менялся годами. Пахло временем, в котором ничего не происходило.

Она медленно поднялась, ступила босыми ногами на линолеум: прохладный, липкий, с едва заметными вмятинами от стула, который стоял тут, кажется, ещё до её переезда. Дойдя до кухни, Мила на автомате включила чайник, достала чашку из сушилки, в которой уже давно не бывало ничего лишнего. Всё здесь было сокращено до минимума: одна кружка, одна ложка, одна тарелка. Как будто она заранее приняла мысль, что больше никого рядом не будет.

Чайник зашипел, напоминая ей, что и он когда—нибудь сгорит – просто потому, что всё имеет предел. Стукнула ложкой по стеклу, высыпала в чашку горку растворимого кофе и смотрела, как кипяток размывает чёрные гранулы, превращая их в нечто, отдалённо напоминающее бодрость. Запах не бодрил, а раздражал. Но без него начинать день было нельзя – иначе всё распадалось ещё быстрее.

Она взяла чашку двумя руками и подошла к окну. За стеклом – серый двор с кривыми берёзами, крыльцо соседнего подъезда, на котором кто—то оставил пустую банку из—под энергетика. И небо. Блеклое, без выражения. Такое же, как вчера, и, наверное, как завтра.

Мила сделала первый глоток и едва сдержалась, чтобы не поморщиться – кофе был обжигающим, горьким и до невозможности пустым на вкус. Она не понимала, зачем продолжает его пить. Возможно, из принципа. Или потому, что это – последняя ниточка, связывающая её с привычным порядком, пусть и бессмысленным.

Она поставила чашку на подоконник, немного зацепила ею цветочный горшок с пересохшим кактусом, который всё ещё цеплялся за жизнь, хотя его никто не поливал с прошлого лета. Кактус был живым памятником её забывчивости, усталости и нежелания что—либо делать «для себя». Когда—то, года три назад, Мила действительно старалась – украшала кухню занавесками с нежными веточками, приклеивала стикеры на холодильник с напоминаниями о «вещах, которые приносят радость», искала рецепты запеканок и вечерами рисовала маркером на стекле смешные рожицы. Потом однажды просто перестала. И занавески поблекли, и стикеры отвалились, и маркер засох, как её собственное желание удивляться или смеяться.

Она отвернулась от окна, вытащила из шкафа единственный кусочек хлеба, который остался с позавчерашнего вечера, отрезала ломоть и сунула в тостер.

Прибор работал с перебоями: иногда жарил с одной стороны, иногда не выскакивал вовсе. Пока нагревались спирали, она молча смотрела, как по стене медленно ползёт тень от проводов за холодильником. Эти тени были почти живыми – она иногда разговаривала с ними. Не всерьёз, не как сумасшедшая, но от скуки и одиночества, когда после работы в квартире стояла мёртвая тишина, а телевизор казался слишком шумным, чтобы его включать.