Хайд рок

Включите. Тучи едут над кучкой домов в поле, кидая им едущие тени на крыши, стены, в окна, дома стары, минималистичны, хмурятся досками. Поле передаёт едущие тени от колоска к колоску, они дрожат, оказываясь внутри, как от холода, а потом замирают, как снимок. Насекомые, птицы обедают здесь беспрепятственно, и не видно ни пугал, ни людей, стремящихся их защищать.

На километры вокруг. Поля переходят в поля, серо-жёлто-тревожные от погоды, пара длинных молчащих дорог, вдоль одной течёт электричество – и значит, кто-то в обоих концах неё – в небе ещё не заметно, но ощутимо включили переход к вечеру.

Какой-то звук слышно птицам в овраге на юг от домов, в получасе ходьбы или минуте лёта, птицам, сидящим в духовке, на ржавой ванне, копающимся в жестяных банках с или из-под инструментов, в ящиках чьей-то мебели – соседи (ближние из дальних) тех, кто в домах, устроили тут чулан или что-то вроде. Звук от домов, равномерный, но почти съеденный получасом или минутой.

Один чердак – выясняется – включил музыку. Далеко не на всю, но равнина повышенной звукопроводимости, и Долорес О`Риордан пропитывает тучи и колосья чаячьей меланхолией.

Вблизи, у окна, к ней присоединяется Аврил Лавин или Хейли Уильямс – кто-то вроде, и, если пройти в окно, чайка моложе окажется встрёпанной, танцующей за невидимым штативом с невидимым микрофоном, на небольшом свободном пространстве в комнате, в самодраных джинсах и майке с надписью маркером, пятнадцати-где-то-летней. Комнату затопляет не то чтоб бардак, но обилье вещей, дом, похоже, использует её и как кладовку, и как жилую, и одно с другим не связано, человек расчистил себе здесь самое необходимое, на остальном пространстве плодятся и размножаются вещи.

Скользим на этаж ниже и застаём там всю остальную деревню, если можно назвать так пару мужчин, тройку женщин, старуху, праздничный, может быть, стол, хлебогурцыкартошкаводка, посыпаемый в одном месте – там, где пятка Аврил или Хейли педалит себе такт, тонкой, видной в моменты несщуренного света, ибо лампочка в потолке щурится, делая всё монохромным, коричнево-охристо-жёлто-серым, и часто подмаргивает, будто музыка ест электричество и разговор – все молчат и думают (или не думают, просто молчат) – посыпает всё это струйкой трухи и пыли, как солью, как песком в часах, как пеплом, невидимым и незамечаемым никем.

Кроме женщины – женщина, здесь же рубившая салат, спиной к другим, отплёвываясь воздухом от пряди на лице, останавливается. Косится на потолок – на мужика во главе стола – откладывает нож и выдвигается к лестнице.

На чердак. Толкнуть дверь в гости к собственной дочери – чайка младше смолкает, cranberries вырываются на пространство над лестницей. Мать заходит в голос чайки старше, не замечая его, у двери, на тумбочке – магнитофон – выключает. Молчание с памятью. Разворачивается, выходит.

Остановившись, Аня глядит вслед. Ждёт, пока досада станет хотя бы невидимой, пока лёгкие забудут песню, пока тело забудет песню, потом осматривается, ища, что делать дальше. Но энтузиазмом не пахнет ни от одной вещи в комнате. У неё, Ани, острые черты и, в зависимости от смотрящего, она худая или норм.

На лестницу. Темень, скрип. На первый этаж – тут говорят теперь, но так тихо и с гулкими паузами, что слышней стук ножа по доске… Осмотрев их чужое застолье, Аня теряет досаду, но не находит энтузиазма… Она сворачивает ко входной двери.