Коронация в сумерках

В краю непевчих птиц весна сера,

И все ж – весна. Но я гляжу суровей:

Обманна эта краткая пора;

Я кашляю – и хорошо, не с кровью.

Обманщица? Обманутая? Как

Мне быть с моей несбывшейся надеждой?

Недобро ухмыляется мне враг.

А хрен ли – добро? Ненависть, как прежде,

Нас гложет, заставляя ямы рыть

Друг другу (это просто выраженье),

И ножики тихонечко точить

На разрешенье застарелых прений…

И я молюсь ужасным образам,

Которые пишу, не испросивши

На это благодати – сам, все сам,

В забвенье, затемненье и затишье.

Что Врубель? Переставленный Рублев.

Когда же ты, марака, перестанешь

Плодить свои кошмары? Ведь ты слег –

Но и тогда ты грезил о восстанье.

И если бы ты выжал дни свои,

Из них бы натекло немало яда…

Но что-то сушно, душно; что-то стих

Не удается у певца-собрата.

Исчерпано содружество теней.

Товарищество темное – на грани.

Мой Гекльберри выросший сильней,

Чем вы и я; он молодой, да ранний.

Мой голос в наступлении пустынь

Иссяк, иссох, охрип и надломился.

Я был так плох, что хуже – только стыд.

Я ложно обольщался и стремился.

Ну что ж, не обессудь. Осталось лишь

Последний взять оплот. Угрюмы стены,

И кадки со смолой, и тьма бойниц –

Все это нам. И холодок по венам.

Мне кажется… Там явствен хруст песка

Под чьим-то тихим, осторожным шагом.

Лазутчик щель нашел. Она узка,

Но есть. И нагоняет шорох страху.

Пойду, проверю. Новости плохи.

Рука дрожит. Язык во рту – как вата.

Найдут меня – изрублен на куски,

Но времени не будет и оплакать.

Кто это? Не слезились бы глаза,

Ослепшие в сплошных ночных дозорах –

Я понял бы, кому так задолжал,

Что пал из поднебесья, островзорый,

Он в средоточье загрубевших войск

И ищет здесь меня – как раньше, помню,

Он находил рукой, шептал: ты мой,

И гладил так легко и благосклонно.

Я знаю все. И все, и все забыл.

Вот, развернусь, меч занося привычно

На шорох за спиной. Кто б там ни был,

Молю… О чем? Об озверелой стычке?

О встрече с другом? О лице врага?

О ясности, просвете, озаренье?

Но все нейдет на след ноги нога,

И беспросветно сумрачное бденье.

Век подбирает корки с моих столов.

Все ужасное я открываю первым.

Век никогда не готов. Чей плач и чей зов

С кровью подшит к моему непотребному делу?

Что-то прекрасное тянет маечку к горлу

И открывает свой страстотерпкий живот.

Песня, я тебя слышу. Соскучилась Сольвейг.

Был твой возлюбленный радость, а ныне стал скот.

Все мы соскотились, все закручены прядкою –

Локон в альбом маньяка, в гербарий тоски.

Колотит меня суматранская лихорадка.

Маечка задрана так, что видно соски.

Мне не хватило млека смурной волчицы –

Брат все досуха вылакал. Вон он спит.

Знамение в небе двоится, как наши лица.

Но он – основатель, а я – лягу костьми.

Видишь – рука у горла, рассказ в глазах.

Римский колышется лес. Ласки прохладны.

Лес, где-то здесь проляжет дорога к аду.

И спустя столетья поэт в слезах

Будет бродить по ней, звать истлевшую деву –

Но из-под стоп будут только строфы звенеть.

Песня, я слышу тебя. Здесь, у брода – налево,

К нашей поляне. Заметь нас там, вечность, заметь.

Смотри, как причудлив изгиб коронующей шеи

И светел убор коронованной головы!

Задешево все достается тебе. Ну так бей! И

Не думай, что мы не готовы. Знаменья мертвы.

Ветер холодно дышит

За дверью домика Элли.

Ветер свивает кольца

Вокруг домика Элли.

Ветер скребет черепицу

На крыше домика Элли.