Детство, отменённое войной

ОТ АВТОРА

Эта книга – не о войне. Она – о том, что остаётся, когда война забирает всё. О том детстве, которое было отменено.

Здесь нет вымышленных героев. Есть мальчик по имени Миша, его братья, сестра и мать. Их путь с оккупированной рязанской земли в хабаровскую эвакуацию и обратно – это не подвиг. Это долгое, тихое, упрямое делание одного-единственного дела: остаться людьми.

Они не сражались с врагом. Они сражались с голодом, холодом, безжалостностью системы и собственной немощью. Их оружием были хитрость, молчание и немыслимая, обжигающая любовь, которая в те годы пряталась под словом «надо».

Я записал эту историю, потому что должен был. Потому что «одноколка», «полено», «канава» и «ботинки» – это не просто слова из прошлого. Это единицы измерения человечности. Шкала ценностей, выверенная в аду.

Я почти ничего не придумал. Я только попытался перевести язык жестов, взглядов и боли того времени – на наш. Чтобы мы помнили не только даты и подвиги, но и вес украденной картофелины. И цену полена, подложенного под голову незнакомцу.

Потому что именно из этой цены и этого веса сложилось наше сегодня. И наша совесть.

–—

Он сидел за кухонным столом. Достал из холодильника пакет молока, надорвал уголок. Взял кусок белого хлеба, стал крошить прямо в глубокую тарелку – пальцами, не спеша. Залил молоком. Взял ложку.

Я смотрел.

– Деда, а это вкусно?

Он поднял на меня глаза.

– Вкусно. Я, когда маленький был, об этом мечтал.

Новелла: «Одноколка» (сентябрь-октябрь 1941, Рязанская область)

Их было шестеро. Мать, её тридцать два года, спрессованные в сухую, быструю решимость. Старшие – братья: Толе тринадцатый, Лёше – двенадцатый. Тоня, десять лет, – уменьшенная копия матери, уже умеющая затягивать узел так, чтобы не развязался. Я, Мишка, шесть. И Лёнька, четырехлетний комочек тепла и главная наша тяжесть.

Уходили не пешком. Пешком бы не ушли. Вывезли на одноколке. Так её звали. Это была не телега, а уродливое корыто на одном массивном колесе посередине, с двумя рукоятями спереди. Её сгоро́дил когда-то дед для возки с подворья на огород. Баланс в ней был противоестественный – груз надо было класть строго по обе стороны от колеса, иначе перевернётся. Теперь на неё водрузили узел с одеждой, чугунок, мешок с картошкой-мелюзгой, и в оставшуюся лунку, между мешком и узлом, усадили Лёньку. Он обнимал мешок, чтобы не выпасть, и смотрел на мир с высоты этой шаткой крепости.

Тянули по очереди. Вернее, не тянули, а толкали. Это была не работа для двоих в упряжи, а каторга для четверых. Толя и Лёша брались за рукояти, упирались плечами, мать и Тоня налегали сзади на кузов. Я бежал сбоку, готовый подсунуть под колесо палку-подпорку, если окончательно завязнет.

Это не было бегством. Это было мучительное выталкивание себя и своего скарба из насиженной глины. Одноколка стонала, колесо вгрызалось в чернотропную октябрьскую хлябь, оставляя за собой глубокий, единственный след. Каждые несколько сотен шагов останавливались – перевести дух, поправить Лёньку, у которого затекали ноги в теснине между мешками. Мир сузился до этого чёрного колеса, до грязи, хлюпающей под ним, до спины брата, на которую давит вся тяжесть рукояти.

На дороге попадались другие. С котомками, с санками. Шли молча, спинами к западу, откуда уже чудилось не далёким гулом, а низким давлением, как перед грозой, от которого закладывает уши.