108 минут до Земли. Гагарин

6:39 утра. Бескрайняя степь Кызылординской области, Казахстан. Предрассветная тишина была такой густой, что ее, казалось, можно было резать ножом. Воздух дрожал от невысказанного напряжения, от предвкушения чего-то грандиозного, способного навсегда изменить мир. И сквозь эту застывшую тишину, словно одинокий челнок в океане степной травы, скользил по девственно пустой дороге только что вышедший с конвеера автобус «ЛАЗ-695Б». Лента асфальта убегала вперед, к горизонту, туда, где небо вот-вот должно было встретиться с огнем. Ни одна встречная душа, ни один автомобиль не нарушили его уединенного путешествия к судьбе. Лишь пара безучастных овец, застывших у обочины, словно древние, мохнатые идолы, лениво поднимали головы от сочной травы. Их непроницаемые глаза на несколько долгих секунд провожали промелькнувший мимо синий бок автобуса – мимолетное вторжение из другого мира. А затем, с тем же флегматичным спокойствием, они вновь склонялись к земле, к своему вечному, размеренному щипанию травы, будто ничего и не произошло.

Автобус же нес свой драгоценный и тревожный груз к стартовой площадке – к месту, где сталь и мечта готовились пронзить небеса. Внутри его тесного салона бились одиннадцать человеческих сердец, каждое в своем ритме страха и надежды.

В самом конце, словно два белых ангела-хранителя в преддверии битвы, сидели двое молодых врачей. Их лица, едва тронутые двадцатипятилетней юностью, были сосредоточены и серьезны. Белоснежные халаты резко контрастировали с полумраком салона, а тихий, напряженный шепот их разговора тонул в общем гуле ожидания. В каждом их жесте сквозила профессиональная собранность, под которой угадывалась глубокая, человеческая тревога за тех, кого им предстояло проводить в неизвестность.

В середине салона, словно островок показной беззаботности, бурлила энергия четверых молодых парней – ровесников врачей. Они стояли, крепко ухватившись за поручни, и воздух вокруг них искрился от каскада шуток, возможно, слишком громких, слишком нарочитых. Хрупкий щит юмора против давящей тишины и подступающего страха. Их форма была почти униформой братства, идущего на риск: иссиня-черные брюки, высокие, видавшие виды летные ботинки, тугие кожаные куртки, пахнущие ветром и керосином, скрывающие строгие коричневые рубашки. А на головах – офицерские синие фуражки, лихо, по-мальчишески сдвинутые почти на самые брови, словно пытаясь спрятать блеск глаз, в котором мешались азарт и тайное волнение.

В левом ряду, совсем рядом с этой бурлящей молодостью, но погруженный в иную реальность, сидел пожилой человек. Его лицо было маской олимпийского спокойствия, морщины вокруг глаз хранили мудрость и усталость долгих лет службы. Но сами глаза… глаза выдавали все. В их глубине плескался омут затаенной, почти отцовской тревоги. Безупречная офицерская форма подчеркивала его высокий статус: идеально отглаженные брюки с генеральскими лампасами – немые свидетели власти и ответственности; строгий военный китель с полковничьими погонами на плечах, казалось, давящих невидимым грузом; черные ботинки, начищенные до зеркального блеска, отражающие скудный свет салона. Офицерская фуражка покоилась на густых, тронутых благородной сединой волосах. И только руки выдавали внутреннюю бурю: пальцы нервно, неосознанно то теребили край фуражки, то снимали ее, открывая седину, то снова водружали на место – мелкий, механический ритуал борьбы с колоссальным напряжением.