Памяти Н. А. Ярошенко

25 июня скончался Николай Александрович Ярошенко. Не знаю в точности, сколько ему было лет (примерно около 50-ти)^>{1}, но скончался он, во всяком случае, слишком рано, полный сил. Правда, он был давно болен (говорили о горловой чахотке), но умер скоропостижно, и болезнь, если и подтачивала его сильный организм, то внешним образом давала себя знать лишь одним чувствительным неудобством: в последние годы у него стал пропадать голос, и это очень стесняло его в обществе, а он был человек общественный по преимуществу. И вот, все кончено. Это большая потеря не только вообще для русского искусства, и в частности для товарищества передвижных выставок, которого светлых преданий он был наиболее энергическим хранителем. С его смертью все знавшие его теряют, по малой мере, умного, остроумного, разностороннего и высоко развитого собеседника. Для многих он, конечно, имел несравненно большее значение. В особенности следует это сказать о молодых, начинающих художниках, к услугам которых всегда были ум, художественное чутье и опытность покойного.

Мы, писатели, должны в особину помянуть Николая Александровича. Со многими из нас он был близок. Смерть Гаршина, несчастие, постигшее Гл. Ив. Успенского^>{2}, более мелкие беды, как и радости, других вызывали его горячее участие. И, например, изданный по смерти Гаршина литературно-художественный сборник едва ли бы состоялся без энергического участия Ярошенка^>{3}. Любил покойный и портреты литераторов писать. Портреты Кавелина, Плещеева, Салтыкова, Успенского, гр. Л. Толстого, В. С. Соловьева^>{4}занимают видное место в ряду его произведений. Последняя его работа, еще неизвестная публике, есть портрет В. Г. Короленко^>{5}. Писал он и мой портрет^>{6}, причем мне пришлось близко наблюдать некоторые подробности его отношения к своему делу, о чем, впрочем, скажу ниже по другому поводу.

В пестрой сутолоке жизни судьба редко сталкивает нас с такими цельными, законченными и в то же время, так сказать, многогранными натурами, какою был Ярошенко. Едва ли найдется сколько-нибудь значительная область жизни или мысли, которою он не интересовался бы в большей или меньшей степени. И эта редкая между художниками жадность на работу сознания не мешала свободе его художественного творчества, в котором неизбежно много бессознательного. Это был в полном смысле мыслящий художник, подчеркиваю и существительное, и прилагательное, потому что было бы несправедливо подчеркнуть одно из них. Боюсь быть непонятым: не гениальный художник был покойный, но в пределах своих художественных сил – конечно, очень больших – он являет собою редкий образец равновесия целей и средств. Его иногда упрекали в известной тенденциозности и вообще в перевесе мысли, задачи произведения над исполнением. Быть может, это и верно относительно первых его картин («Литовский замок», «Невский проспект ночью»), несколько аскетически сухих. Но чем дальше, тем больше отделывался он от этой боязни заслонить роскошью красок и образов смысл картины, от этой скупости на художественные средства для достижения жизненной цели. И этот процесс развития очень характерен для Ярошенка: он расправлял крылья по мере того, как они росли, и никто не может сказать, какой силы достиг бы он, если бы судьба подкосила его не в 1898 году, а десятью, двадцатью годами позже. Одно можно сказать наверное: искусство, как ни дорого оно ему было, никогда не стало бы для него самодовлеющею целью. Не хуже кого бы то ни было чувствовал он красоту «красивых пятен», эффектного освещения и т. п., но пускал их в ход не ради их самих, и это-то ставилось ему в вину. В частности, его упрекали в том, что он выбирал преимущественно мрачные сюжеты и страдал тем, что у нас иронически называется совсем не смешными словами: «гражданская скорбь». Упрек заезженный и уже потому нелепый, что бросающие его обыкновенно ничего не имеют против «гражданской радости». Но относительно Ярошенка упрек этот требует и фактической поправки. Не говоря о таких отнюдь не мрачных картинах, как «Спевка» или «На качелях», стоит напомнить наиболее популярное произведение покойного – «Повсюду жизнь», где художник сумел уловить улыбки радости и умиления на лицах пассажиров арестантского вагона. Художественное произведение всегда было для Ярошенка прежде всего правдивым воспроизведением действительности в ее типических чертах, но вместе с тем суждением об этой действительности – суждением, выраженным образно, художественно и, следовательно, доставляющим эстетическое наслаждение, при посредстве которого суждение художника должно передаваться зрителю. Сознательно стоя на этой точке зрения, уравновешивавшей элементы правды, эстетические и, если угодно, «гражданские», Ярошенко вел неустанную борьбу сначала с академической эстетикой, а затем и нахлынувшей в последнее время декадентской волной. Борьбу эту он вел, во-первых, своим примером, непосредственными вкладами в русское искусство; во-вторых, деятельным участием в товариществе передвижных выставок, душою которого он уже давно стал, в-третьих, наконец, устною пропагандою, для которой у него были все данные. Высокообразованный, глубоко убежденный, обладавший притом своеобразно прекрасным даром слова, он сделал для русского искусства гораздо больше, чем это может казаться людям, не знавшим его лично. В большом и разнородном обществе он не был разговорчив, но в кругу близких знакомых и товарищей по профессии это был истинно блестящий собеседник.