Хамелеон

– Ты когда-нибудь видел, как танцуют мотыльки?

Она сидела рядом с ним на бетонном блоке в поле у дороги и куталась в шерстяной плед, пытаясь согреться под тусклым светом звездного неба.

– Не знаю. Да, наверное. А что? Это красиво?

Она затянулась сигаретой и передала ему со следами сиреневой помады у фильтра.

– Мой дедушка считал, что да. Я сама никогда не обращала на них внимания, но он говорил, что это нормально, ведь они красивы только в один момент твоей жизни.

Даже будучи в паре дюймов от нее, ему приходилось напрягать слух, чтобы сквозь стрекот сверчков и стрекоз слышать полушепот ее тонкого высокого голоса. Он выдохнул дым в звездное небо и посмотрел на ее профиль, обрамленный лунным светом, только подчеркивающим ее красоту. Красоту, которую не все признавали и которая оставалась скрыта для многих, но не для него. Он чуть наклонился, увлекаемый еле уловимым ароматом духов с ее черных локонов.

– В какой момент?

Она посмотрела на него, окунув в бездну своих черных глаз.

– Дедушка говорил это самое красивое, что можно увидеть перед смертью.

Он стоял в одиночестве под фонарем, и над головой его танцевали мотыльки. В конце улицы горела неоновая вывеска «Обелиск» – лучшее казино в городе, и сегодня там не играла музыка и не доносился искренний беззаботный смех, как в любой другой день недели, – сегодня там было тихо. «Маленький Лас-Вегас», как говорили о нем местные из-за сочетания большой площади и огромного ассортимента развлечений и выпивки, но именно сегодня – в вечер вторника – там было тихо. У него вздулись вены на лбу, и он только сейчас заметил, что пытается успокоиться незажженной сигаретой. В руках он крепко, до бледноты костяшек, сжал тяжелый револьвер. Рука окостенела и отказывалась разжать холодную рукоятку, будто примерзла к ней. В голове пронеслась наивная мысль, что, может, действительно виноват холод? «Нет, нет. Тогда почему ты вспотел?» Молодое тело, на вид не больше тридцати, дрожало под светом фонаря, а к спине его липла красная клетчатая рубашка. В попытке успокоиться он сделал глубокий вдох, провел рукой по гладко выбритому худому лицу и обнаружил, что по щекам текут слезы. Он протер глаза левой рукой, словно мальчишка, который не понимает, как он вообще может плакать. Разве он не из тех, кто никогда этого не умел? Он что, боится? Нет, глупость! Не страх привел его сюда посреди ночи, и сейчас не время для страха. Воспоминания потоком пронеслись в его сознании, гримаса гнева исказила лицо. Сжав отполированное дерево револьвера покрепче, словно он был во сне и это единственное, что было настоящим, единственное, за что стоило держаться, он шагнул вперед, заставляя свои ватные ноги слушаться, затем еще раз и еще, лишь бы не повернуть назад. В один миг сработали инстинкты, и он замер, затем резко повернулся влево. Он мог бы поклясться, что слышал что-то в переулке. Слишком темно. Вот опять. Он присмотрелся: что-то шагало к нему из мрака к свету – темная, сгорбленная фигура, все ближе и ближе, не спеша, уже можно различить силуэт. Это явно человек и, похоже, раненный. Он держался рукой за живот и капал кровью на тротуар. Взгляд раненого упал на револьвер. Он не знал почему, но стоило ему увидеть эти глаза, как он вздрогнул и, повинуясь внезапному порыву, нацелил на незнакомца револьвер. Между ними три метра, он может сделать точный выстрел. Хромая, раненый казался совсем слабым. Два метра. Опустив голову, раненый сделал, с явным усилием, дружеский жест – вытянул свободную руку, тоже заляпанную в крови. Полтора метра. Раненый хромал к нему, всем своим видом пытаясь показаться простым слабым человеком, которому нужна помощь, но глаза его выдали – это был взгляд, полный отчаяния и боли, и там, в глубине, за всеми этими живыми эмоциями, читалась холодная решимость. Метр. Раненый резко шагнул в его сторону и выбросил вперед руку, которой зажимал рану, в темноте мелькнула сталь вперемешку с кровью. Он нажал на курок, но слишком поздно. Несколько мотыльков кружили в танце вокруг мнимого солнца.